с широким лбом и открытым, веселым взглядом.
– Как насчет трещины в твоем доме? – спросил молодой человек. – Заделали?
– Сам заделал, – ответил старик еле слышно. – Пришлось разобрать задние стенки шкафов.
– Хорошо, что у тебя шкафы сборные, – кивнул молодой человек. – Надо было и мне такими обзавестись. Мой малыш любит расшвыривать вещи по углам, когда ползает по полу. Я теперь только тем и занимаюсь, что хожу и всё за ним подбираю.
– Сколько же ему?
– Только что год исполнился. Пробует ходить.
– Уже год. Как время летит.
– Это вправду чудо. Старший мой мне по пояс, а Нана уже умеет читать.
– Представляю, сколько у тебя хлопот.
Молодой человек рассмеялся:
– А у тебя, видимо, куча свободного времени. Сын часто тебя навещает?
– Нет. С тех пор, как у него родился ребенок, он у меня редко бывает.
– Если пройдет план миграции, тебе стоит переехать куда-то поближе к сыну. Иначе останешься один.
– Я к одиночеству привык.
Беседа бильярдистов смешалась с другими разговорами. Образовалось нечто вроде звукового тумана. Рейни смотрел на старика и молодого человека и думал о просьбе Ганса. Что он надеялся узнать, слушая такие разговоры? Для Ганса Марс-Сити был кристаллизацией идеала, а для большинства жителей города – просто местом жительства.
Для них дилемма, волновавшая Ганса, растворялась в вероятностях лучшего финансирования мастерских, в которых они работали, возможности приобрести новый дом, продвинуться по службе, обрести известность, и за все эти возможности можно было ухватиться и использовать их. Город больше не представлял собой однородное единство. Он распался на фрагменты, на тысячи тысяч самых разных, противоречивых желаний. Один проект разделился на миллионы крошечных проектиков, и от каждого кто-то выигрывал. Хрустальный город, образно говоря, пошел трещинами, и по кусочкам невозможно было угадать общие тенденции.
У Рейни возникло такое чувство, что тревоги Ганса превращаются в глуховатый, рассеянный гром. Никакой конкуренции между двумя противоборствующими мнениями уже не было в помине. Каким бы ни стало окончательное решение, образы Галимана на стене кабинета Ганса исчезнут среди осколков будничной жизни.
Рейни привык к самым разным разговорам вокруг него: о бюджетах мастерских, разработках проектов, о ссорах супругов, родительских заботах, о содержании и переустройстве домов. Шла обыденная, прагматичная жизнь. Работа, семья, дом – разговоры об этом занимали большую часть жизни людей. Наделенные амбициями могли стремиться либо к вершине своего ремесла, либо к тому, чтобы занять пост в Совете, а те, кого политика не интересовала, могли попросту наслаждаться жизнью, лавируя между мастерской, домом и клубом. Многие занимались любительским садоводством или посвящали свободное время устройству качелей для своих детей или починке коммуникаций в домах. Это не так уж сильно отличалось от жизни в небольшом городке на Земле два века назад. Люди старились, и их жизненное пособие увеличивалось. И хотя на эти деньги роскошествовать не получалось, всё равно их более чем хватало для удовлетворения потребностей людей, а постоянное повышение суммы пособия дарило чувство надежды на фоне старения.
Но Рейни в этих разговорах не участвовал. Он не был задействован в проекте с общественным финансированием, у него не было ни семьи, ни дома. Поскольку он не жил так называемой обычной жизнью, у него не было тем для подобных бесед. Его положение стало результатом определенной последовательности причин и следствий. Один промах следовал за другим.
Больше десяти лет назад, после того как Рейни зарегистрировался в первой в его жизни мастерской, его наказали за несчастный случай и на пять лет запретили подавать заявления на финансирование научных проектов. Через год после того несчастного случая от него ушла подруга. На Марсе холостякам предоставляли небольшие однокомнатные квартиры. У них не было никаких шансов обзавестись собственным домом и прилегающим двором.
Та ошибка осталась в далеком прошлом. Рейни мог бы начать всё заново и наверстать упущенное время. Однако печальный опыт наказания изменил его, и он утратил интерес к тому, к чему стремились остальные. И хотя все ограничения с него были сняты, его не привлекала мысль о том, чтобы собрать команду и попытаться запустить проект, который конкурировал бы с другими коллективами. Он предпочитал сам проводить небольшие эксперименты, используя готовые материалы.
Он мог бы найти другую подругу. Но пережитое расставание стало для него шоком. Они сошлись, а потом боролись за доминирование, а потом устали друг от друга. Именно так Рейни понимал процесс совместной жизни. Повторить его заново – в этом ему виделся нарочитый спектакль. Две личности, обе наделенные сложными, обособленными мыслями, не понимающие друг друга, были вынуждены находиться рядом и разыгрывать разделенную любовь – весь этот сценарий казался Рейни фальшивым и потому был невыносим. Он надеялся встретить женщину, которая признала бы наличие непреодолимого расстояния между ними и обоюдную инакость, но пока он никого подобного не встречал.
Рейни не любил играть в «догонялки». Точно так же ему не нравились ежегодные соревнования за кусочки общего бюджета между мастерскими. Главной была мотивация. Для того, кого не интересовала игра, все методы, ведущие к победе в соревнованиях, казались бесполезными ухищрениями.
Рейни с детства проявлял в таких делах пассивность. Он никогда не числился примерным учеником, но и бунтарем не был. В детстве он много времени проводил в одиночестве, мало с кем разговаривал и почти никак не проявлял себя во внешкольных мероприятиях. Когда случалось ладить с другими детьми, он никогда не становился лидером. Если случались у него распри с кем-то, он никогда не доводил отношения до затянувшейся вражды. На игровой площадке с маленькими искусственными холмами и реками он тихо переходил от одного агрегата к другому, словно медленная серая комета, летящая над желтым песком и яркими металлическими аппаратами. Говорил он так мало, что о нем часто забывали. Мало кто интересовался, наполнена ли эмоциями его внутренняя жизнь. В этом крылся риск столкновения с другими неразговорчивыми детьми. Даже спустя годы большинство ровесников его не знало – и не столько из-за того, что его так уж сложно было понять, а потому что они думали, что и понимать нечего.
Сдержанный характер Рейни не был результатом какого-то недостатка в развитии. Скорее, как многие дети-интеллектуалы, предпочитающие тишину, он был невероятно чувствителен к различию между произносимыми и умалчиваемыми словами. На самом деле, это стало наследством, доставшимся ему от конструктора, где слова были написаны на деталях. Рейни выстроил внутри себя полноценный город, и внешняя выразительность стала для него вечным напоминанием о неспособности речи верно передавать мысли. Ему было проще оставаться внутри себя.
Рейни уже не был тем ребенком, которому трудно общаться с людьми. Он научился жить
