Эмиль длинный, угловатый, штаны и рубаха у него на резинках, и вот под эти резинки он заворачивает коробочки с разными жуками. Мы сладострастно отлавливаем обыкновенную муху и под три-четыре вручаем:
- Эмиль, это тебе.
Он берет в щепоть длинными щепками пальцев, очень осторожно эту муху, выкручивает из-под резинки коробок и прячет со всей серьезностью.
Рассеянный до чрезвычайности. Пусть уж находки его напиханы во все карманы палатки, в чужие рюкзаки, его гербарий хрустит под чьим-то спальным мешком, но еще на каждом шагу случаются "ЧП": то его ящерицы разбегутся по кузову машины, то брызнут яйца в твоей кепке, или в спальник проникнет ожившая змея. Батя зовет его Паганелем.
С гор Эмиль сбегает бегом, что категорически запрещено делать, но он ходит один, и только мы со Светкой наблюдаем, как он несется вприпрыжку, едва попадая в свои расхлябанные "горные туфли". В этих стоптанных башмаках как раз и прячутся замерзлые пташки, выглядывают оттуда острым глазком. И чтобы их не беспокоить, Эмиль ходит прямо по снегу босиком, оставляет длинные пальцатые следы, как снежный человек.
Снежный человек - это уже на Сусамыре. Из лета в лето по фону регулярных экспедиций плетется узор легенд. По-киргизски Кул-бий-абан (человек диких пространств). Батя собирает книжки, информационные материалы, так сказать, по вопросу. Ребята расспрашивают чабанов, ведут в юртах беседы с охотниками. "Вопрос" прижился в нашем обиходном языке легких насмешек:
- Девчонки, ночью далеко не бегайте "лунатить", йети утащит.
- Пора бриться, а то оброс, как гульбияван.
- Жестоншуца, - прозвали Иру Яковлеву, когда она, продираясь сквозь джерганак (заросли облепихи), занозила нос. Жестоншуки (железные носы) одно из названий Снежного человека.
Где бы мы ни ходили, особенно на сыртах или по снегам высокогорья, попутно искали следы. И вот на Сусамыре сошлось. К нашей стоянке подъезжают пастухи:
- Да, вчера видел.., ну, не вчера.., нет, сам не видел, один охотник видел.., да, перевал Кемпыр-ульды.., шерсть рыжий, как у верблюд...
На перевал, действительно, скот не гоняли, боялись:
- Конь не идет, собака не идет, да, большой, серый, глаза горят.., нет, сам не видел...
Кемпыр-ульды переводится "старуха померла". Наверху мы потом найдем горку камней - могилу. Ясное дело, - кто ж погонит старуху на такую высоту? Кул-бий-абан.
Мы идем в связке по леднику. Впереди Батя, покуривая, пробуя посошком трещины; за ним мягкой походкой Ахмат, самый зоркий, ну и по чину помощник; следом Сапаш, как самый здоровенный посередине, если мы обвалимся, он один выдержит всю гирлянду; потом мы сКияшей, - куда ж без нас; Федянина замыкает, - мы все отчаянные, но она самая бой-баба, в случае чего, завизжит.
Под перевалом ледник становится дыбом, по одну сторону обрываются каменные осыпи, другая скользит к ледяному озеру. В ослепительных берегах, в закатных играх, вода кажется изумрудной.
- Изуми-ительно, - поддразнивает Батя девчонок.
На горбатом переломе хребта кучка камней. Кемпыр-ульды. Нам нужно как-то переночевать. На неведомой стороне неведомо чего и ждать, спускаемся немного обратно, и на укромной площадке усаживаемся, прижавшись друг к другу, под отвесным камнем, - хоть от ветра закроет. Разговариваем тихо-тихо, будто и впрямь сидим в засаде. Только зубы чакают. Батя пускает по кругу фляжку со спиртом. Почему-то невозможно удержаться, чтобы не пересказывать заново байки, причем самые неправдоподобные, будто детские страшные истории в пионерлагере:
- Он не просто нападает, а вызывает на бой, и если победит, загрызет, а если его поборют, убежит. А потом не живет...
- Он может защекотать...
- Его видели на одной ноге, а вторая медная...
С полной серьезностью. Это биологи-то.
Скудные подробности, тем не менее, электризуют нас, - вот-вот искры прыснут! Я чувствую затекшим боком, Батя трясется рядом, не только от холода, с другого боку судорожно дергается Надька, и сама я давлюсь смехом, сжав губы в узелок, - это когда пытаешься удержаться, а смеяться почему-то нельзя... Томка первая взрывается: "О-хо-хо-ха-ха-ха-а", - раскатываясь уже во всю ширь; клекочет Ахмат; и громче всех, с гырканьем трубит Сапаш, - у него же громадный голос, - Батя всегда восхищается: "Ну ка-ак поет!" Мы хохочем, разряжая ночь, даже где-то слышится вдруг камнепад.
Чуть свет отправляемся в путь. После крутого ледяного ущелья по ту сторону перевала открывается долина в луговых коврах, на них густо рассыпаны светлые камешки овец. Спускаемся. Один, другой подъезжают к нам любопытствующие чабаны:
- Кул-бий-абан?.. Не слыхал...
- Дикий человек?.. Да, аксакал говорил, давно было...
На обратном пути ночуем под тем же уступом. Мы уже не таимся, коротаем время насмешками в духе - "как поймать льва в пустыне". По кругу заветная фляжечка...
И вдруг накрыл нас, настиг в снежной пустоте раздирающий крик:
- Из-ззи! Изз-зи-и!
И смолкло. У меня, уж точно, шерсть поднялась на загривке.
Ну, объяснения потом нашлись, конечно, - биологи же.
А все-таки, что это было?..
Я вижу нас, прижавшихся друг к другу, на узкой площадке под перевалом Кемпыр-Ульды. В самом деле, - как мы себе представляли "поимку"? Что он бы на нас сам наткнулся под одним из камней Тянь-Шаня? И что? Мы бы в него стреляли?.. Только не Батя. И не мы с Кияшей. Не бойко-сбитая краснощекая Томка. Нет, не Ахмат, с такими мягкозавязанными бантиком губами, с пухлыми байскими движениями. Даже не Сапаш, горбоносый как сайгак, джигит.
Вот рассказывали и пересказывали потом, это да. Что было и чего не было.
Мужики уже все пожилые, да и девки тоже, хоть и прыгают через костер. Еще в первые мои поездки, совсем девчонка-школьница, я не ощущала их вполне взрослыми. Инфантильность игры, инфантильность рыцарства, в которые по Батиному приглашению мы играли почти тридцать лет. Я ведь и потом с ними ездила, в зрелые, как говорится, годы.
Мчится наша экспедиционная машина по степям и пустыням, хлопая пыльным брезентом, по горным дорогам, каждая стоянка - узелок на ремешке времени. Тогда ремешок еще не порвался, я перебираю узелки, это позже, позже время наполнит их драматизмом.
Вот мы ставим палатку, теперь, кажется, Валерка самый младший среди нас, еще даже не студент, это он таскает веревочку с колышками, удостоенный звания "зав-колья". Я держу свою мачту, - у нас же все отлажено, Акрам цапает меня за руку, - уже большая, можно пошутить, сивокудрый Акрам, татарчонок, даже в свои шестьдесят, наш шофер, верный Батин Санчо Панса. Или это мы уже снимаем палатки? Скручиваем спальники, они удобно уложены в кузове, теперь упаковывать машину умеет каждый, сидим, прижавшись друг к другу, лицом - в простор впереди.
- Эй, мамбо!
Покатили, разбрасывая по Тянь-Шаню клочки разудалых песен. Я сижу там в тесном кружке, я как будто еще не знаю, как оно обернется все в будущем.
52. Ира Яковлева
- Александр Иванович, забирайте своих гадов к чертовой матери, больше не могу.
Это в который уже раз за последнее время звонит Ира Яковлева. И если я у него во Фрунзе, Батя говорит:
- Собирайся, пойдем к Ирке.
По дороге мы покупаем торт, того-сего, бутылку вина...
У Иры страшный диагноз: рассеянный склероз. Она давний Батин сотрудник, единственный в Киргизии специалист по змеям и ящерицам, заядлый натуралист. Тогда, еще в самом начале, никто же не знал, только стали замечать, что у Ирки неладно с ногами:
- Застудила, поди, вечно лезет, куда не следует, в болото, в ледяную речку, не сознается, что ноги мокрые, скрывает...
А уже не скроешь, - Иру водит на работу мама, переставляет ей ноги через поребрик, через арык. Костыли бы надо...
- Еще чего не хватало! Скоро и так пройдет, наверное, застудила...
Батя все еще берет Иру в небольшие поездки.
В Чуйской долине мы кольцуем сизоворонок и золотистых щурок. Они селятся в глинистых обрывах, в норах устраивают гнезда. Отвесные берега, испещренные дырами как бойницами, похожи на крепостные стены. Мы лазаем по ним, полуголые, чумазые, на шее брякают ожерелья из блескучих колец. Растревоженные птицы мечутся вокруг нас золотисто-голубыми стрелами. Впрочем, издали они казались зелеными мухами, облепившими кусок заветренного сыра.
Совать руку в дырку, в живую ноздрю боязно, там натыкаешься, каждый раз неожиданно, хотя и ждешь, на шевелящуюся, клювастую массу, нащупываешь, вытаскиваешь по одному птенцов в сморщенной на вырост коже, прилаживаешь колечко на лапу взрослой величины, скрюченную, как сухая ветка... Отработанные пустые шнурки мы сдаем Ире, она записывает номера колец, нанизывает очередную гирлянду.
Ира сидит у подножия обрыва в раскладном кресле, которое мы специально возим с собой, ее непохудевшая еще, увалистая фигурка, ласковый жест, каким набрасывает на шею ожерельце, еще потреплет по макушке, потом следит, как мы там лазаем, лицо поднято нам навстречу, круглое, счастливое лицо в тугом венке из черных кос. По природе своей счастливое лицо, глаза под уверенными дугами бровей, в улыбчивых морщинках близоруко беззащитны, вернее, они и защищаться не хотят, пухлый подбородок выступает вперед со школярским упрямством.
