На мой стук выходит девушка. Она в юнгштурмовке, затянута широким ремнем. Через плечо перекинута портупея. Над нагрудными карманами, набитыми карандашами и блокнотами, поблескивают три значка. На голове — красная косынка. В руках — раскрытый портфельчик, куда она запихивает какие-то бумаги, видимо собираясь уходить.
Гордо откинутая голова. Гордый профиль. Большие черные глаза. Красивая!..
— Мне нужна Зара Саакова, — произношу я с некоторым страхом.
Девушка настороженно смотрит на меня. Красными пятнами покрывается ее лицо, лихорадочным огнем начинают гореть глаза. Прижимает к себе портфельчик.
— И зачем вам Зара Саакова? — Она пропускает меня на небольшую галерею, где стоит дощатая тахта и одна-единственная табуретка. Бросает на тахту портфельчик.
— Ваш отец… — начинаю я, теребя в руках кепку.
Тут она взрывается:
— Нет у меня никакого отца! — и, заламывая руки, нервно мечется по галерее.
Я с испугом смотрю на нее. Не шутит ли она? Нет, не шутит. Рот крепко сжат. А щеки уже пылают пятнами.
— Ну как же нет! Ведь мы работаем вместе…
— И все равно нет у меня никакого отца! — обрывает она меня. Глаза смотрят ненавидяще, сузившись в щелочку. — Что — вышел из тюрьмы? — Она двумя резкими рывками затягивает косынку за концы.
Переминаясь с ноги на ногу, я говорю:
— Вам бы следовало это знать… Мы работаем вместе…
— Где живет?.. Садитесь, — и она ногой подвигает мне табуретку.
— Спасибо, я постою… Я забежал на минутку, — говорю я. — Живем мы с вашим отцом в общежитии, как и остальные грузчики нашей артели. Работаем в порту.
— И что он там делает?
— То же, что и другие: грузит и разгружает пароходы.
Она садится на край тахты, закидывает ногу на ногу. Она уже пришла в себя, пятна на ее щеках начинают бледнеть. Все шире раскрываются глаза.
— Приспосабливается к Советской власти?.. Рабочий стаж зарабатывает?..
— А что же ему делать — ложиться умирать? — Я ее не понимаю.
Она откидывает голову, смотрит в потолок:
— Это была бы благородная смерть.
Шутит она или не шутит? Но такими вещами не шутят.
— Вам бы следовало заинтересоваться его судьбой, — снова начинаю я.
— Судьба его нисколько меня не интересует! — Она вскакивает с тахты. — Не хочу быть дочерью классового врага! — И снова мечется по галерее.
«Железная девушка!»
Я не знаю, как вести себя дальше. Уйти?
— И все же он ваш отец… Тихий, милый старик… У нас все его любят и жалеют, — пытаюсь я разжалобить ее.
— Все они «милые»! — Она нервно поводит плечами. — Объяви завтра снова нэп, он сразу же возьмется за старое. Не просто начнет торговать вином, а откроет «дело», станет крупным дельцом. — Глаза у нее опять суживаются в щелочку, полыхают оттуда лихорадочным огнем. — Их всех надо уничтожать, как классовых врагов! Отец, не отец — мне плевать!
Она стискивает зубы, и тут только я замечаю, как у нее судорожно дрожит рот.
— Но разве жестокость…
— Христианской морали вы меня не учите!.. Кажется, еще комсомолец?
— Нет пока. Но скоро буду.
— Интересно, в какой школе вы учились? В каком городе?
— Представьте себе — в Баку, в тридцать девятой школе.
— Это что — на Красноводской?
— Представьте себе — да! — Я пытаюсь улыбнуться, смягчить резкость нашего разговора.
Она вдруг тоже на какое-то мгновение улыбается. Это так неожиданно. Говорит, заглядывая мне в глаза:
— Смотрите, как бы из вас не вышел добренький оппортунист. Начинается ведь все это с бесхребетной мягкотелости.
— Какая вы проницательная! — Я снова пытаюсь улыбнуться.
— Да, да, — не обращая внимания на мою реплику, уже мягче говорит она. — Советую вам быть непримиримым ко всякой нечисти. — Она берет с тахты портфельчик. — Извините, но мне некогда, пора на бюро.
Мы выходим на балкон. Она вешает на дверь замок и, размахивая портфельчиком, проворно сбегает по ступенькам.
Я же уныло плетусь за ней.
С каким-то двойственным чувством я покидаю этот маленький уютный дворик, увитый виноградом. С одной стороны, я, конечно, восхищаюсь Зарой Сааковой. Железная девушка! Она — комсомолка, уже заседает на бюро, вершит большими делами. А я — еще юнец, хотя и работаю докером. Где мне было вступить в комсомол? В школе, как известно, не бывает комсомольской организации, а в порту сразу же пойти и подать заявление как-то неудобно.
Но, с другой стороны, думая о Заре Сааковой, я не могу согласиться с ее жестоким отношением к родному отцу. Не погорячилась ли она? Разве нельзя было как-то иначе поступить с ним? К тому же, разве обязательно, чтобы каждый бывший торговец стал классовым врагом?.. Угрюмый старик таким не выглядит…
Женщины на галереях, побросав свои дела, смотрят мне вслед. В таких домах ведь все знают друг о друге, вплоть до мельчайших подробностей, живут как бы одной семьей… По лицам женщин я вижу, что их разбирает любопытство: «Зачем приходил? Не кавалер ли Зары?»
Тут я вспоминаю о деньгах, переданных Сааковым для дочери, кидаюсь на улицу. Но «железная» Зара уже стремительно поворачивает на Станиславскую. В толпе только на мгновение мелькает ее красная косынка.
— Не знаешь, где Угрюмый старик? — спрашиваю я Романтика, придя в общежитие.
— Старички наши пошли гулять на берег. Скоро придут, — не отрываясь от книги, отвечает Романтик.
Сбросив сандалии, я ложусь поверх одеяла.
На соседнем топчане, скрестив ноги по-турецки, сидят Баландин и Карпенти и перекидываются от скуки в карты. К ним подходит Конопатый из артели Вени Косого, смотрит на карты, краснеет, спрашивает:
— Где это вы, черти, достали такие карты?
— Одесса-мама! — отвечает Баландин.
Карты у них какие-то заграничные — не то испанские, не то итальянские, — с голыми бабами на обороте.
Перед каждым из них высится столбик из копеечных монет. И где только они их набрали?
Это особенно интересует подошедшего к ним Чепурного.
— В лото играли на шахте, — объясняет ему Баландин.
Играют Баландин и Карпенти в «очко». В банке у них не то пять, не то семь копеек.
— Может — сыграем? — предлагает Чепурной.
— Только на копеечные монеты! — строго предупреждает Баландин.
Чепурной и Конопатый роются в карманах, но ни у того, ни у другого не оказывается мелких монет. У Чепурного два пятака.
— А если сыграть на пятаки? — спрашивает он.
Баландин продолжает играть с Карпенти, молча указывая на висящее на стене объявление. Там написано, что распивать спиртное, приводить баб и играть в азартные карты в общежитии строго воспрещено. На спиртное, говорят, тетя Варвара еще смотрит сквозь пальцы, если не затевается попойка, а к картам — непримирима.
