— Это все тебе показалось, — говорю я ему. — А у Саакова — своего горя хватает. Слышал историю про его дочку?
— Слышал. Не такое еще бывает!.. Как ты думаешь, Гарегин, ответят на наше письмо?.. Или замаринуют?..
— Обязательно ответят!
— Добрый ты парень! — Старик кладет мне руку на плечо. — Вдруг и на самом деле ответит Калинин, скажет: «А ну-ка, Иван Степанович, возвращайся-ка ты со своей старухой домой, хватит вам мотаться по белу свету». Вот бы здорово было, а?
— Увидишь — так и будет!
Он как-то хорошо улыбается, подмигивает мне. На какое-то мгновение у него даже исчезают морщины.
— Добро для других… Когда перестанешь думать только о себе и вся заботушка будет у тебя о других — тогда считай, что ты стал человеком… Че-ло-ве-ком!.. Вот так, Гарегин!..
Мне от его улыбки и от его слов становится как-то особенно хорошо и умильно. Ноги сами несут меня. Хорошо, когда людям делаешь добро. Это чувство ни с каким другим не сравнимо. Это я давно заметил.
У стадиона нас окликают шахтеры.
— Слышь, ребята, далеко у вас общежитие? — Красавец Баландин равняется с нами. Позади него плетется Карпенти. Он несет и свой узел, и чемодан Баландина.
— Да нет, близко, — отвечаю я. — Мы как раз идем туда.
На стадионе раздаются оглушительные вопли десятка тысяч болельщиков. Видимо, забили гол.
Глухонемой старик отделяется от нас, идет догонять Угрюмого старика, Саакова. Успокоившись сам, он, надо думать, хочет утешить и своего друга.
Глава третья
А этот Баландин молодец. Не то что хорошо — красиво работает. Не ждет, когда подойдет его очередь, а сам лезет вперед, с удовольствием подставляет спину под груз и бежит по пристани, как это делают ударники артели Гаджиева.
И что удивительно — мешок не сползает с его палана. Он как припаянный. И ведь руками Баландин не касается его! Знает, черт, в каком положении держать корпус, «чувствует» груз. Это уже профессиональная черта. Бывалый грузчик.
Все мы любуемся им. И статен, и ловок, и весел. И смеется красиво. Его уже заметили пристанские зашивальщицы.
Совсем иначе выглядит рядом с ним его кореш — обезьяноподобный Карпенти. Этот — лодырь. То и дело садится курить. А то вдруг исчезает куда-нибудь. К тому же он новичок в работе. Это видно сразу.
Смотреть, как он несет груз, — одна потеха. То и дело мешок валится у него с палана. Он закидывает руки назад, пытается подпереть его снизу. Но для этого ему приходится нагнуться под прямым углом. А в таком положении далеко не уйдешь. Тогда он немного выпрямляется. И мешок снова начинает сползать!.. Карпенти судорожно хватается обеими руками за «ушки» мешка, удерживает его, но это дается ему ценой большого напряжения. Я это испытал на себе.
С ненавистью он встречает и провожает Киселева. Взгляд у него тяжелый, недобрый.
А Киселев еще издевается над ним:
— Что ж, друг-приятель, не достанешь свои крюки со дна морского?
С крюком, конечно, легко работать. Воткнешь его в мешок и идешь себе барином. Никуда не денется груз с твоего палана!
— Дурачье! — ругается Карпенти, поддергивая падающие штаны. — Рук не жалеете.
— Но и мешки, чай, жалеть надо. Добро-то государственное?
— А мне плевать на него! Есть зашивальщицы, зашьют мешки.
Так время тянется почти до самого обеденного перерыва. А там Баландин вдруг хлопает в ладоши и скандирует:
Гауши, гауши,Тяни его за уши…
Не условный ли это у них знак?
Так и есть!.. Карпенти делает еще несколько шагов, пригибает еще ниже голову и с силой тянет мешок за «уши» вниз; с хрустом он грохается на пристанские доски. Из разорванного мешка куски рафинада, размером в кулак, как брызги разлетаются во все стороны.
Доказать, что это он сделал сознательно, — трудно. К тому же мешки падают с палана не так уж редко, и у каждого! И так же рвутся!
Баландин веселеньким голоском кричит на всю пристань:
— Эй! Зашивальщицы! Дуся!
Из склада раздается женский голосок, такой же веселенький:
— Что, Сереженька?
— Мешок надо починить!
В ответ раздается хохот. Потом:
— Пусть ваш старшой свою Дусю пригласит. Баба она дородная, одной задницей крышу прикроет.
Раздается новый взрыв хохота. Смеются во всю глотку Дуся и ее подружка Сима.
Сбросив груз, я возвращаюсь на пристань. Впереди меня маленькими шажками семенит Карпенти. Изогнувшись, оттянув руку в сторону, он осторожненько несет из машинного отделения ведро дымящегося кипятка.
Навстречу ему идет Баландин с шапкой, полной сахару. Он поворачивает Карпенти назад. Бросает мне:
— Эй, парень, пошли-а с нами пить чаек по-одесски!
До склада я не дохожу. Бьет склянка. Двенадцать часов. Обеденный перерыв.
Я иду на пароход. Интересно все же, что эта за «чаек по-одесски»?
В ведро с кипятком Баландин швыряет весь сахар из шапки, высыпает пачку чая.
Вахтенный матрос выносит на палубу поднос с десятком жестяных кружек.
Каждый берет себе по кружке, зачерпывает чай, все садятся на своих паланах вокруг ведра, и начинается чаепитие… по-одесски.
Ай да одесситы… из Чиатур! Ай да шахтеры… из Одессы!
Рядом со мной сидит Угрюмый старик, Сааков. Отхлебнув чаю и обжегшись, он наклоняется ко мне, говорит:
— Я, кажется, в тот раз зря отказался от твоей помощи.
Я с радостью отвечаю ему:
— Конечно, зря. Может быть, я и помирил бы тебя с дочерью.
Он грустно улыбается, говорит:
— Выбери как-нибудь свободный вечерок, пойди к ней. Звать ее Зара, адрес я тебе дам. Посмотри, как она живет, в чем нуждается, не болеет ли. Ведь она у меня теперь осталась одна, никого другого у нее тоже нет. — В глазах у него появляются слезы. — Вот тут, — он лезет в карман и достает портмоне, — есть немного денег, передай ей. — И он отсчитывает мне десять сложенных, как фантики, рублей.
На этот раз меня уже разбирает любопытство: какова же она — эта загадочная дочь Саакова, Зара?
Придя с работы и переодевшись, я немедленно пускаюсь в дальнюю дорогу. Еду на двух трамваях до Сабунчинского вокзала, а потом плетусь пешком на Третью Кантапинскую. Нахожу невзрачный с виду дом, огороженный каменным забором, каких много здесь, в нагорной части города.
Вхожу во двор. Он чистенький, с чахлыми акациями, с виноградом, стелющимся по стеклянным галереям.
Поднимаюсь на второй этаж. Иду по балкону.
На мой стук выходит девушка. Она в юнгштурмовке, затянута широким ремнем. Через плечо перекинута портупея. Над нагрудными карманами, набитыми карандашами и блокнотами, поблескивают три значка. На голове — красная косынка. В руках — раскрытый портфельчик, куда она запихивает какие-то бумаги, видимо собираясь уходить.
