Несколько раз Скотт видел Элизабет Леммон на небольших вечеринках в Балтиморе. (Макс ему в этом завидовал. Он не видел Элизабет много месяцев. «Я знаю, что моя судьба – видеть вас так редко, – писал он ей. – И я могу вынести даже годы разлуки, если буду знать, что это того стоит».) Макс чувствовал, что во время этих коротких встреч Элизабет сделала для Фицджеральда много хорошего.
«Скотту еще нет сорока, и если бы он покончил с алкоголем, мог бы сделать вещи куда более великие, чем сам может представить. Я знаю, что прямо вы на него не влияли, но, пусть даже и бессознательно, вы стали для него открытием», – писал он ей.
Перкинс верил, что если Скотт и мог навсегда бросить пить, то по большей части из-за Элизабет Леммон.
Будучи трезвым дольше, чем когда-либо прежде в течение многих лет, Скотт внезапно понял, как «скучно» его существование, хотя именно эти годы должны были бы стать наиболее продуктивными.
«Мне просто необходимо придумать что-нибудь на это лето, чтобы снова вернуться к жизни, – написал он Перкинсу. – Но что это будет, я пока не представляю». В отсутствие лучшего варианта Макс призвал Скотта продолжить работу над романом, который тот уже начал и события которого разворачивались в средневековой Европе, далеко от Уэст-Эгга. Фицджеральд ответил, что новая книга в девяносто тысяч слов будет называться «Филипп, граф Тьмы». Героем был крепкий франк в доспехах.
«Такую историю должен был написать Эрнест», – отметил Фицджеральд в блокноте. Затем он обозначил части, которые мог бы раздельно продать в несколько журналов. Он пообещал, что к Перкинсу они попадут в конце весны 1936 года.
«Хотел бы я хранить все эти горы записей в безопасности, как Вулф или Хемингуэй, но я боюсь, что этого гуська уже как следует ощипали», – написал он редактору. В мае 1935 года Фицджеральд навестил Перкинса в НьюЙорке. Яркий период улучшения в состоянии Зельды оказался всего лишь вспышкой, и настроение Скотта в вечер встречи с Максом хорошо отражало это. Писатель был очень задирист и то и дело ставил Макса в неудобное положение, рассуждая о книгах, напечатанных в Scribners. Он выразил свое величайшее недовольство Томасом Вулфом. Недавно Скотт прочитал рассказ Вулфа «Дом его отца», вышедший в последнем выпуске «Modern Monthly», который издавал В. Ф. Кэлвертон. Он нес на себе отпечаток всех достоинств и недостатков Вулфа, делая его в глазах Фицджеральда человеком, с которым неплохо было бы обсудить вопросы творчества.
«Я не знаю, как ему удается творить такой беспорядок, смешивая бессмысленную фразу “Пальмово-сладкие птицы вспорхнули на крыльях шутливого щебета” с отличным выражением “Сладкая, гладкая ясность, дрожащая на кончике языка”. Такой человек, как он, обладающий такой силой и вкусом, просто не имеет права набивать людей всей этой “икрой”».
Непривычная угрюмость Фицджеральда во время той встречи с Перкинсом была спровоцирована в основном его собственными проблемами со здоровьем. Всего за несколько дней до этого болезнь, которую он часто проклинал, привела к появлению пятна на его легких. Было известно, что воздух в деревне Вулфа способствовал лечению туберкулеза, поэтому Скотт снял номер в отеле Grove Park Inn в Эшвилле. Переезд в Северную Каролину был попыткой смягчить «смертельный приговор», который выдал ему доктор и который мог осуществиться, стоит только Скотту вернуться к прежнему образу жизни. И в ближайшие несколько месяцев обратный адрес Фицджеральда выглядел как «могила Ганта, Эшвилл».
«Я был ужасно встревожен и, вероятно, ревновал, поэтому прошу вас забыть то, что я наговорил вам той ночью, – писал он Перкинсу по возвращении в Балтимор. – Вы же знаете, я всегда считал, что в Америке места больше, чем для одного хорошего писателя. Признайте, что это было не в моем духе».
Перкинс думал, что все, что Фицджеральд наговорил о Вулфе, было правдой как она есть, но никто, даже сам Перкинс, не мог что-либо с этим поделать.
«Если бы только кто-то полностью развязал ему руки, вместо того чтобы делать предметом насмешек за злоупотребление проклятым гарвардским диалектом, пресмыкание перед Генри Джеймсом и так далее, – объяснил Перкинс Фицджеральду, – то редактировать пришлось бы сами предложения, а это уже дело опасное». Макс думал, что критика и возраст могут произвести нужное действие и тогда стиль Вулфа созреет самостоятельно. Но в настоящий момент, сказал Перкинс, «он вовсе не думает, что он лучше других. Он просто не думает о других людях. Совсем. Когда он читает им, немного увлекается их обществом (но они все равно не кажутся ему важными), а вот его работа кажется ему грандиозной».
Выход романа «О времени и о реке» был самым ожидаемым литературным событием весеннего сезона 1935 года. О книге говорили несколько месяцев до ее выхода восьмого марта. Макс отправил первые экземпляры большинству своих друзей и авторов, хотя и был уверен, что кое-кто наверняка не осилит том в девятьсот двенадцать страниц. Ван Вик Брукс буквально видел пот, капающий со лба Перкинса на каждую страницу. Он не был способен забыть сотни часов, которые Макс провел за работой «темными, как в джунглях, ночами середины лета», помнил, как тот медленно шел на дно, потому что пытался «вытянуть за плавник кита».
Эрнест Хемингуэй сказал, что книга – «дерьмо примерно на шестьдесят процентов».
Вулф считал, что единственный способ избежать публичной истерии и собственного смятения, которые сопровождали первую книгу, – уехать из Америки. Позже он дал выход и этим мыслям, вложив их в уста персонажа следующей книги «Домой возврата нет» Джорджа Уэббера:
«Когда вышла в свет его первая книга, бешеные кони и те не могли бы умчать его из Нью-Йорка, он хотел быть тут же и ни в коем случае ничего не упустить. Он был начеку, читал все обзоры, дневал и ночевал в кабинете Лиса и каждый день ждал – вот-вот случится что-то необыкновенное, но надежда эта не сбылась».[191] И он с таким ужасом ожидал дня публикации, что на этот раз заставил себя отвлечься – настолько, насколько было возможно. Хотя он и не верил, что предыдущий сценарий может повториться, все равно был готов к худшему и хотел быть как можно дальше отсюда, когда он осуществится. Вулф купил билеты до Иль-де-Франс и отнес в камеру хранения все, чем владел. Его маршрут был таким же размытым, как и планы на возвращение. В ночь на первое марта, накануне отъезда, к дому по адресу Сорок девятая улица, 246 подъехало такси. Из него выскочил человек и забарабанил в дверь дома Перкинсов. Макс спустился, но не сильно удивился, обнаружив Вулфа – больше его удивил огромный деревянный сейф размерами пять на два с половиной фута. Внутри были все до единой страницы его рукописи, включая тот ворох бумаг, над которыми они работали в течение последних пяти лет. Том, Макс и водитель выволокли его из такси и втащили в дом. А затем Том спросил у таксиста, как того зовут.
– Лаки,[192] – ответил тот.
– Вот как! – воскликнул Том, встряхивая его руку. Это показалось ему хорошим знаком.
Они втроем только что перетащили страшную тяжесть и теперь стояли, переглядывались и обменивались улыбками, пожимая друг другу руки.
Лаки уехал, а огромный деревянный ящик занял прихожую Перкинсов на много дней.
После того как Вулф уплыл, в Scribners пришло письмо от Элин Бернштайн. Перкинс ответил ей, что все, что он может, – сохранить конверт, потому что Том категорически запретил слать ему какую-либо почту. Вулф уехал с идеей взять полноценный отпуск на два месяца, чтобы его не тревожили ни личными письмами, ни даже отзывами. Но еще до отплытия в Иль-де-Франс Том написал Элин Бернштайн двадцатистраничное письмо, которое отправил из Сэнди-Хук. В нем он рассказал Элин о копии книги, которую оставил для нее на попечении Перкинса. Затем он написал ей, «каким прекрасным и великим человеком» является Макс. И Элин поняла, что взращивание любой вражды против Макса убьет всякую надежду для них с Томом снова быть вместе. По иронии судьбы именно Перкинс стал ее последней надеждой. Теперь уже в очень дружественном тоне она написала редактору длинное письмо, на сей раз из Голливуда, где работала на RKO Pictures. Она чувствовала себя не вполне нормально, чтобы как следует справляться с работой, потому что, как она писала, «все эти годы боли и страданий по Тому в конце концов сильно ее потрепали», но она хотела помочь своей семье, которая, в свою очередь, пыталась помочь ей залечить сердечную рану последних лет. Миссис Бернштайн попросила Макса прислать копию книги Тома ей в Калифорнию.
«Я не могу прочесть ее сейчас, – поясняла она, – так как я глубоко переживаю все, что касается Тома, даже его имя в газете больно ранит меня. Я все еще не могу понять причины его предательства, но я нашла такое место в этом мире, где все является загадкой. Простите, что я пишу вам об этом так, но… я рада, что именно мы с вами оказались ближе к Тому, чем остальные люди. Вся моя жизнь по-прежнему обращена к нему одному, как и было в течение многих лет, пока мы с ним были вместе, и теперь я не желаю жизни, в которой не было бы его дружбы». По просьбе миссис Бернштайн Макс вернул ей те ее письма, которые до сих пор хранились в Scribners, и отправил ей копию книги Тома. Все дело было в ее семье, как Элин еще раз написала Перкинсу. Она знала о заключении книги «О времени и о реке», в котором Юджин Гант возвращается домой из путешествия по Европе и встречает розовощекую еврейку, которая значительно превосходит его по возрасту. Элин понимала, что вскоре Вулф напишет об их отношениях. Она очень боялась, что следующая книга выставит на всеобщее обозрение их роман. Она написала Перкинсу:
