Перкинс не извинился за Вулфа, но по крайней мере попытался объяснить его поведение, как однажды попытался объяснить это самому Вулфу.
– Том, – сказал он. – В тебе живут десять тысяч чертей и один архангел.
Погода в Нью-Йорке становилась все более жаркой, но Перкинс и Вулф продолжали работать. Седьмого июля Том обедал вместе с Максом и Скоттом, который приехал из Балтимора. Фицджеральд пытался утешить Вулфа по поводу сокращения рукописи, сказав:
– Ты не вырежешь из книги ничего такого, о чем впоследствии будешь жалеть.
На следующий день Том написал Роберту Рейнольдсу:
«Мне интересно, правда ли это. В любом случае я должен сделать все, что от меня зависит, во время, отведенное мне, а затем отдать дело на суд богов и Максвелла Перкинса». Через три дня после этого их спор достиг такого накала, что Перкинс не выдержал, упаковал часть рукописи и отправил в печать без дальнейших обсуждений. Том запаниковал и запротестовал. Когда дело касалось чувств, он писал своей подруге Кэтрин Бретт:
«Я привязался к этой рукописи, как к какому-то чудовищному детенышу, и был немного напуган, когда пришлось отдать его. Произошедшее означает, что через несколько недель начнут приходить утвержденные станицы, а также это значит, что все, что я предполагал, хотел или надеялся сделать, должно быть осуществлено менее чем за два месяца. После этого жребий будет брошен. Я думаю, что мистер Перкинс прав в своем чувстве, что я должен подчиниться этой необходимости и что такая длинная книга, отнявшая так много времени, может превратиться в одержимость и заставить автора работать над ней вечно, стремясь сделать ее совершенной и включить все, что ему нужно; но я верю, что куда более важно закончить все-таки эту книгу и двигаться дальше – с другой работой».
Еще никогда Перкинс не обделял свою семью вниманием так, как в тот год. Летом его женщины разбежались. Луиза отправилась в круиз, Берта теперь была замужем и жила в Бостоне, Зиппи и Пэгги уехали на ранчо Стразерса Берта в Вайоминг, а младшие девочки, Джейн и Нэнси, отправились в Нью-Кейнан. Вернувшись с Запада, Зиппи и Пэгги объявили, что никогда не выйдут замуж, и Макс написал Элизабет Леммон:
«Потому что ковбои их не прокормят, а все мужчины с Востока рядом с ними просто ничто».
Макс прекрасно понимал их реакцию:
«Я никогда не был настолько польщен, как в тот день, когда какой-то мужчина принял меня за Уилла Джеймса. Сам Уилл лишь вяло улыбнулся, когда я сообщил ему об этом. Это одна из причин войн, которые у нас гремят: мужчина, который живет, спрятав колени под стол, – мужчина всего лишь наполовину, и это всем известно. Доктор Джонсон сказал, что, когда они осматривали военных, “им всем стало бы очень стыдно, если бы в комнату в тот момент вошел какой-нибудь генерал”. И если бы в зал заседания директоров вдруг вошел добрый работяга, какой-нибудь механик, директорам тоже стало бы стыдно. И если бы старик Циммерман, начальник нашего типографского цеха, или такой парень, как Адам Бид,[190] в полосатом фартуке вошел в наш зал заседаний, нам бы тоже стало стыдно. Такова истина, и она должна значить что-то, но что – я не знаю».
Восьмого сентября 1934 года у Берты и ее мужа родился первенец, внук Макса, Эдвард Перкинс-Фротингхем. Перкинс называл малыша «она» много месяцев, настаивая, что это было привычкой.
Каким-то образом последние несколько месяцев, особенно когда Том опаздывал на встречи, Макс находил время отсылать Элизабет отчеты о проделанной совместно с Вулфом работе. За несколько дней до того, как редактору нужно было снова отправляться в Балтимор к доктору Бродли, он написал мисс Леммон и сообщил, что едет, а также выразил надежду, что сможет встретиться с ней.
«Я попытаюсь убедить себя, что вы не сможете со мной встретиться, чтобы избежать разочарования», – признался он. Накануне отъезда Перкинса Элизабет пришло в голову устроить из этого путешествия небольшой праздник, и она попросила Томаса Вулфа сопровождать своего редактора. Она угадала, где Макс с Томом будут в тот вечер, и прислала Вулфу сообщение прямо в Chatham Walk. Она пригласила их обоих в Велбурн. Том извинился: ему предстояло еще немало работы с рукописью, а время уходило. Вместо этого он предложил Элизабет ненадолго заманить Макса в Вирджинию.
«Я думаю, он очень устал, и совершенно уверен, что отпуск пойдет ему на пользу, – написал Том на следующий день и добавил: – Он работает в поте лица, проявляя неописуемую заботу и терпение в отношении моей рукописи. Я не вижу ни одного адекватного способа выразить свою благодарность, но надеюсь, что в книге найдется нечто такое, что сможет хоть в какой-то степени компенсировать его терпение и заботу».
После терапии в клинике Джона Хопкинса Перкинс навестил в Балтиморе Скотта, и они вдвоем отправились на поезде в Вашингтон.
Элизабет встретила их на машине в Джорджтауне и отвезла в Миддлбург. Макс знал Элизабет больше десяти лет, но это был его первый визит в Велбурн. На первый взгляд, город показался редактору таким, каким он его и представлял, но он пробыл там всего несколько минут. Перкинс не хотел исследовать это место – боялся, что реальность может разрушить его идеализированный образ. («Гламурная дымка тает под солнечным светом истины», – написал он десять лет спустя.) Он чувствовал себя так, словно вторгся на чужую территорию, поэтому предложил всем отправиться к мемориалам Гражданской войны. Элизабет согласилась отвезти их в Аппоматтокс. После осмотра окрестностей Макс настоял на том, чтобы вернуться в Нью-Йорк. Элизабет была несколько удивлена тем, что он так быстро уезжает, но все же отвезла его на станцию в Вашингтон. Перед тем как редактор сел в холодный вагон, она предложила ему, Фицджеральду и Вулфу заехать к ней и все же задержаться на некоторое время.
«Я просто хотел поблагодарить вас за вашу огромную доброту и за то, что вы отвезли нас в Велбурн, – написал он Элизабет на следующей неделе. – Я все равно что выпил райского молока и увидел зачарованное место».
Томас Вулф написал Элизабет, что Макс «говорил об этом месте сотню раз с тех пор, как побывал там. Он твердит, что это самое лучшее место из всех, какие он только видел. Я думаю, вам почти удалось сделать из него конфедерата, я не предполагал, что это возможно». Фицджеральд же поблагодарил Перкинса за то, что тот взял его с собой и он смог погрузиться в эту «вдохновляющую, литературную атмосферу», потому что до этого он жил «в аду рутины». И все же Макс был уверен, что его авторам не следует злоупотреблять красотами Велбурна. Но вовсе не ревность была причиной. Он пытался объяснить Элизабет, что дело исключительно в профессиональном интересе, но понял, что ему очень трудно донести свою точку зрения «из-за древней как мир проблемы женщин, которые не понимают мужчин».
«Вы хотите, чтобы Том Вулф и Скотт развлекались, а я хочу, чтобы они работали, – упрекнул он Элизабет. – И то, чего я хочу от них, несоразмерно выгоднее для них самих, нежели для Scribners. Если учесть время, которое я потратил на это, и вещи, которые принес в жертву ради работы, трудно себе представить, что Scribners может окупиться за счет книги Тома. Но ради его же блага он должен ее закончить. Это отчаянно важное для него дело. Как и для Скотта. Он очень легко путает работу с пьянством. Никого другого мне бы не хотелось так расстраивать, как вас. Но, Элизабет, вы должны простить меня за Скотта и Тома. Я в самом деле знаю о вас больше, чем вы сама».
Кроме того, Том как-то сказал ей, что если она продолжит и дальше приглашать их в гости, то рано или поздно обнаружит себя в одной из их книг.
«Скотт наверняка вас как-то замаскирует, но Том напишет все как есть», – признался он.
Фицджеральд был очень разочарован, что продажи романа «Ночь нежна» остановились на отметке в пятнадцать тысяч экземпляров. Рассказы продавались хорошо, но сердце его было не с ними. Каждый раз, когда его вдохновение улетучивалось, он отправлялся на юг, в Вирджинию. В Миддлбурге он надеялся затеряться среди богачей и устроить состязание с господами писателями. Но Элизабет знала, что кувшин с водой, который Фицджеральд осушил за вечер, был заполнен вовсе не водой, а джином. Скотт привез с собой вычитанный образец сборника рассказов «Сигналы побудки», но даже не смотрел на него. Когда Элизабет заметила, что он дал одному персонажу два разных имени, он швырнул ей книгу и предложил:
– Вот, исправьте.
В свой следующий визит в Балтимор Перкинс снова встретился со Скоттом и Элизабет. Фицджеральд все еще переживал период отчаяния, и они с редактором обсудили его душевное состояние.
– Мне страшно стыдно, – признался он Перкинсу. – Но нет смысла отрицать, что это настроение накатывает, как волна.
