Проехали по булыжным мостовым Вязьмы, мимо гнилого болотца и покосившихся от ветхости заборов, окруженных пропыленными бурьянами.
За зеленым уютом садов и огородов-домики с резными и крашеными ставенками за шторками и занавесками хранили лень зноя.
Затравевшие дворы, гераньки в окнах, глухо закрытые калитки и рядом с ними, у дороги, скамейки под черемухой или сиренью. В этом году сирень щедро цвела, нависала над заборами жемчужными и малиново-голубыми гроздьями.
Группы солдат с винтовками на вокзальной площади, проезжие ждут пересадку. Многие сдут из Москвы в отпуск-в деревню на сенокосный воздух, к речкам и вольному молоку. Сидят и спят на траве, на скамейках сквера и у вокзала — всюду, где есть тень.
На площади Елагин вышел из машины. Шофер достал из багажника гостинец Юлии в дорогу Дементию Федоровичу — сало и каравай хлеба. Каравай сообща запихнули в рюкзак и с трудом стянули узел над выпиравшей горбушкой.
— Честное слово, щит, — заложив руки под лямки, поднял перед грудью рюкзак с караваем Дементий Федорович.
— Да, покрепче щита, как в живот весь войдет, — раздался голос.
Рядом, улыбаясь, стоял Стройкоз.
— Ты чего здесь? — удивился Дементий Федорович.
— В Москву еду. Давно не видел, — ответил шуткой Стройков.
Елагину помогли надеть рюкзак. Стройков заметил, как покряхтел Дементий Федорович, пошутил:
— Своя ноша не тянет.
— Погляжу, как свою понесешь, — ответил Елагин.
— Все понесем. На всех хватит, — добавил Стройков с усмешкой, как-то вдруг ожесточившей его глаза, будто злостью своей и доволен был, что хватит ноши и тем, кто сроду не носил ее.
Елагин помахал фуражкой со ступенек вокзала и скрылся в темных и гудящих его недрах.
Стройков спешил в Москву.
Вчера, хотя и виду не подал, но новость о Ловягн:)е принял на душу с тягостью: понял — проглядели старое, и что-то не так было в убийстве Желавина и вине Федора Григорьевича. Пришел в отчаянье: все его догадки и поиски оказались на следах ложных или до того запутанных, что и не представлял себе, где же тот затоптанный временем след.
И вдруг Стройков загорелся. Новость-то о Ловягине попахивала близостью зверя. Чувствовал, как где-то близко таился настороженный и бешеный взгляд его. Нужно было сделать еще шаг или выждать-перехитрить на самом малом, выманить.
Приближался к зверю опасному и хитрому, и сам был слеп перед ним.
Но ничто не могло остановить его, и если зверь таился, как думал Стройков, и ждал, то сам охотник был нетерпелив. Внезапность казалась ему более решающей, чем осторожность: зверь мог уйти ц скрыться.
Вот и спешил Стройков в Москву к жене Желавина кое-что дополнительно узнать V нее из последних деньков ее мужа.
Ехал по безденежной командировке-за свой счет: затею его никто всерьез не принял.
Москва встретила Стройкова теплым и душным ветерком. Как гигантский рой, погуживал город. Мелькала врезанная в асфальт зелень газонов с цветами. Вдали — золотом блещущие кремлевские соборы…
«Кажется, приехали».
А вот и Донской монастырь.
Стройков подошел к палатке и достал свою неразменную красную тридцатку. Купил плитку шоколада для маленькой дочки Желавина.
Не спеша шел по улице мимо старых домиков с палисадниками, с сиренью и акациями под окнами. От нагретого за день асфальта и мостовой тепло пахло пылью.
Несколько минут постоял он перед церковью Донского монастыря. Она была похожа на былинного богатыря, до плеч поднявшегося над стенами, могучего не только на земле, но и в небе, которое пламенеющим полем расстилалось за ним и из которого он выходил, но не приближался, как бы отдаленный веками, напоминал об истории грозного сражения и в своей победе возносил высоко над шлемом крест.
Жена Желавина Серафима работала дворником.
Жила в подвале, где предоставлена была ей казенная комнатка с окошком под потолком.
Стройков медленно спустился по темным ступенькам.
Вошел в коридор с множеством дверей и тусклой лампой в железной решетке, освещавшей осклизлые, потные стены.
В коридоре было пустынно, пахло сыростью и жареным луком.
Вот и дверь — самая крайняя, обитая клеенкой.
Расправил гимнастерку па груди и под ремнем. Постучал. Никто не ответил ему. Неужели дома нет? Вот досада!
Постучал сильнее и услышал шорох за дверью.
— Кто там? — спросил женский голос.
Он узнал — Серафима.
— Это я, Стройков, — сказал и осторожно нажал на дверь. Закрыта.
— Кто? — переспросил голос с испугом.
— Стройков, — повторил он. — Открой!
Она открыла. Была в нижней безрукавной кофточке, с большим вырезом на груди. Серафима встала бочком к двери, словно так скрывалась за ней.
— Или спать легла? — спросил Стройков.
— Вы, Алексей Иванович? Заходите.
Она пропустила его, и он вошел в душную тьму, шагнул мимо занавески. За спиной дуновение какое-то прошло, вроде бы кто-то вышел из-за занавески.
Серафима быстро закрыла на крючок дверь. Засмеялась.
— Не ослепли в темноте? Сейчас зажгу.
Под потолком зажглась лампочка, и Стройков увидел на столе у стены недопитую бутылку с водкой, окурки в пустой консервной банке.
— Помешал, — сказал он и подумал: кто-то был здесь и вышел незамеченным: «Здорово провела. Поспешил я», — пожалел он — сделал промашку: непростительно для него. Пропустил человека и даже не заметил.
Лицо Серафимы было бледно. Она следила за взглядом Стройкова, как он медленно озирал комнату.
— Такому гостю рада, — проговорила Серафима и улыбнулась. — Напугал.
Она натянула зеленую вязаную рубашку и быстро поправила волосы перед зеркальцем на комоде.
— Завела, значит, — сказал Стройков, поглядывая на бутылку.
— Так ведь не старуха, Алексей Иванович. Живоето сласти просит. Ходит один. И на том спасибо, хоть поласкаюсь.
Я тебя про это не спрашиваю. Твое личное дело.
— Да садитесь. Что это вы? Или к чужим пришли? оемляки, чай.
Он сел у стены под окном. Напротив — кровать с измятым покрывалом. Справа-перед дверью цветастая занавеска отгораживала вроде бы маленькую прихожую.
«Там был и ушел, — не мог простить себе Стройков что смекалки не хватило, догадки: надобно было, прежде чем войти, занавесочку-то пощупать, так, между прочим, не досадовал бы, что бабенка так простенько провела его. Нарочно, лиса, глаза отвести, чуть не голяная вышла».
За спиной Стройкова — плетеная кроватка.
— А где же дочушка? — спросил он.
— На даче с детским садиком. В Белых столбах. Так без нее скучаю.
Стройков положил на стол плитку шоколада в яркокрасной с золотыми буквами обертке.
— Гостинец ей.
— Спасибо. Сиротку-то пожалели. Папаньки нет. Зато шоколадка красивая.
— Не угодил, выходит. Вот ведь какая! От всей души хочешь сделать хорошее, а вот — плохо. Да как же я без конфетки-то мог прийти, когда ребенок в доме? Ты пришла бы?
— Что это вы рассерчали? На все-то внимание обращаете. К сердцу так берете… По делу тут или как? — вкрадчиво спросила Серафима.
— Решил навестить.
— Не ждала. Вдруг вспомнили. Да и на поминании разругались. Иль помириться захотели? На что это вам?
Выходит, дело у вас.
— Догадлива.
Она нарезала в тарелочку колбасы и белого хлеба.
— До чего ж хлеб тут хороший. Сладкий. Ем — не наемся.
— И то, гляжу, раздобрела. К лицу тебе, — отметил Стройков.
Замылась полнотой ее худоба, и изможденное прежде, какое-то несчастное лицо, побелело, но не подобрели глаза.
— Чего мне, Алексей Иванович. Ем вволю. Работа на свежем воздухе. Мету, газоны поливаю из кишки. Девочку сведу в садик, я и свободная. В милицию навещусь. Докладаю. Может, вор какой завелся. Мету, поливаю, а все вижу. Какой пьяный дурак прошел, кто бабенку повел, а какая мужу изменяет или одинокая к себе домой водит. Голову-то опустит со стыда, а ведет. Вдруг счастье-то стуканет. Нагляделась, что наши там бабы сроду не видели.
Она налила Стройкову в граненую рюмку и чуть себе.
— Помянем твоего Астафия, — сказал Стройков, обостряя разговор.
— Не в укор ли мне?
— Живи на здоровье. Не касаюсь.
Она вытерла слезы.
— Могилка его от меня далекая.
— Да и на далекую плюнула.
— Как это плюнула?
— Обыкновенно. Когда приезжала.
Серафима рюмку свою отставила.
— Языки-то какие вредные. Да хоть и плюнула. За отравленную мою жизнь могу!
— А чего тогда слезами капаешь?
— Бабье тебе не понять. Что я с дочкой здесь натерпелась. Одна. Люди жизни радуются, а я в подушку плачу. А вот человек нашелся. Утешилась и отомстила. Астафий-то за Фенькой увивался. Или не видела, не билась об стенку-то? Молодую захотел. Да чужая. Получил. Вот и плюнула, как в чувство пришла. Если вы все насчет того, то новостей-то у меня никаких нет. Да и забыла. А поминать не хочу.
