— Хорошее не забывается? Сколь я из-за тебя шишек заработал. Сергей за тебя ни разу ни с кем не сцепился. И все-таки ты к нему... С ним дружишь.
— Лучше расскажи, где хлопотал за Надю.
— Где хлопотал, там след простыл.
— Толенька, славный...
Колдунов сызнова лицом зайчика пустил.
— К защитнику сколь раз ходил. Надя просила нанять Катрича.
— Толь, а ты разыскал Фрузу?
— А то нет!
— Что она скажет на суде?
— Правду.
— Превосходно.
— ...одно... одно... — он зло передразнил меня. — Вам-то превосходно. Небось целовались. А мне не знай сколько пришлось реветь перед дверью этой самой Фрузы. Придешь — не застанешь дома. Застанешь дома — не пускает. С кавалером закроется. Ладно еще капитан помог.
— Какой?
— Погоди. Я заглянул в замочную скважину...
— И не совестно? — воскликнула Лена-Еля.
— Нет! — крикнул Колдунов, даже не повернувшись к ней. — Заглянул! На стуле китель висит. Я и завел: «Дяденька, мой брат тоже капитан и тоже танкист. Он бы нам с мамкой помог Надю вытащить, да он далеко. На фронте. Вы, дяденька танкист, в тылу, так вы помогите за него». Капитан оделся и впустил меня. Мы с танкистом и уговорили ее. Вам с Серегой, конечно, превосходно было...
— Замолчи! Еще раз заикнешься — повернусь и уйду. Бессовестный!
Колдунов промычал, пристыженный. Мы пошли быстрей.
* * *
Мостик через рудопромывочную канаву. Котельная. Мохнаты от инея железные растяжки воткнувшейся в небо трубы.
Колдунов бросился к ближней растяжке, ухватился за нее и начал подыматься вверх, подтягиваясь на руках и дрыгая ногами, обутыми в стеганые бурки с калошами.
Хлопья куржака осыпались на запрокинутое лицо, растапливались в струйки. Растяжка покачивалась, раскатисто каркала в месте соединения с трубой. Колдунов устал, ухватился ногами за растяжку, немного повисел, пополз дальше.
Растяжка состояла из длинных металлических прутов, свинченных с помощью вытянутых полуколец.
Едва Колдунов добрался до первого на его пути полукольца, к нам с Леной-Елей подошли бабы.
Дарья запричитала:
— Ах, батюшки, куда его несет. Расшибется, непутевый. И так горе в семье... — И своим грудным отвердевшим басом приказала: — Спускайся, нечиста ты половина.
Колдунов отцепился ногами от железа, повисел на руках под пугливые охи женщин, спрыгнул на кучу мелкого угля. Когда он, торжествующий, обмахивал с бурок угольную пыль, Полина Сидоровна сказала:
— Без мужиков растут, бесы из них и получаются.
— Гляди-кось какой...
— Храбрец... Давно ли без штанов бегал по бараку и, гляди-кось, уже выставляется перед народом, — сказала Татьяна Феофановна. — Мой Тимур игрок, зато уж не выставлялся. Не всякий умеет так себя вести.
— А что ж, вот и храбрец! — заявил Колдунов. — А кое-чьи дружки только до ветру ходить не трусят.
Оскорбленная Лена-Еля шепнула мне:
— Покажи ты ему.
— Вот суд окончится хорошо, тогда отвалтужу.
— Драться не нужно.
Я пропустил женщин вперед. Они оглянулись, когда каркнуло возле трубы; меня уж было не достать.
— Ну его, — возмущенно сказала Дарья. — Хочет сломать себе шею — пусть ломает.
— И правда, — поддакнула Шумихина.
Я поднимался между тем на руках. Железо леденило ладони, плохо прикрытые выношенной шерстью варежек. В глаза, ослепляя, осыпался иней. Я мог бы, как Толька, отдохнуть, зацепившись ногами, но решил не унижаться до этого довольно легкого муравьиного лазанья: поднимусь лишь на одних руках и обязательно до второго полукольца.
Показалось, что со смеженными веками двигаться легче: не отвлекаешься на промаргивание куржака.
Вот и полукольцо, которого достиг Колдунов. Красота! Правда, до ломоты нахолодали ладони и резко отдает в виски мышечная боль. Сорвусь или буду там, где второе полукольцо! Шаг. Перехватился. Еще шаг. Другой раз перехватился. Маловато силенки осталось, но дело идет. Потихоньку двигаюсь вверх. Невмоготу держаться. Почти ничего не чувствую ладонями. Лучше спрыгнуть, чем оборваться. Спрыгнешь — на ноги угодишь, оборвешься — можешь носом приземлиться.
Далеко ли второе полукольцо? Шевельнул веками — не раскрылись веки. Дурак! Смерзлись ресницы. Лучше бы промаргивал куржак. Как же теперь прыгать? Расшибусь.
Я повис на правой руке, стряхнул с левой варежку, размял ледок на ресницах и прыгнул.
Ступни я сильно отбил: долго провисел в воздухе, да и угодил на твердо притоптанный снег. Все-таки побежал, обогнал женщин и, чтобы не выслушивать упреки и насмешки, примкнул к ватаге Сани Колыванова.
Здание суда стояло у самого тротуара на полпути меж промтоварным магазином «Уралторг» и звуковым кинотеатром «Магнит».
Здание это ничем бы не отличалось от барака, если бы не было построено углом. Его белили с синькой в небесно-голубой цвет. Издали оно казалось беспечно-милым, вблизи поражали решетки на окнах.
Летом с полудня до заката это здание, где, кроме суда, находилась еще и городская прокуратура, осеняли тополя. Прекрасны они были на солнце, особенно в ослепительные дни, когда сшибались над городом горные и степные ветры, — листья походили тогда на качающиеся зеркала, и, когда кроны взметывало снизу вверх, тополя превращались в сполохи глянцевитого белого света.
Эти судебные тополя были тогда еще в черте жилого квартала. С годами завод придвинулся к ним и отделил их от города крупнопанельной стеной. В утро перед судом тополя стояли чисты и бестрепетны, а солнце было красно, воздух хрустален и тих.
Наши барачные бабы присмирели и кланялись, завидев судью — молодую черноглазую женщину. На Тринадцатом участке говорили, что совсем недавно она работала мастером котельно-ремонтного цеха на производстве. Ее уважали за справедливость, и, когда судья ушел на фронт, ее в ы д в и н у л и в судьи.
* * *
Адвокат Катрич опоздал к началу судебного заседания. Он шумно распахнул двустворчатую дверь и пошел по узкому проходу между лавками, тяжело ухая при выдыхании. Он был огромен, гриваст. Хотя на всех лавках сидели и пол был массивный, зал отзывался дрожью на его шаги.
Возле Нади Колдуновой Катрич задержался. Надя стояла перед скамьей подсудимых, отвечая на вопросы гладко причесанной, пришепетывающей Черноглазки — так Еля назвала судью. Черноглазка спросила Надю: «Национальность»? Как раз в этот момент появился в зале Катрич, и прежде чем пройти к своему столику, остановился возле Нади и неожиданно погладил ее по маслянисто поблескивающей голове.
— Не волнуйся, девочка.
После он сел за столик, грохнул на него портфель и, скрестив пальцы, кивнул головой: дескать, продолжайте, — хотя никто его позволения не ждал. Черноглазка ждала, покамест милиционер закроет створки двери, и тогда второй раз обратилась к Наде:
— Национальность?
Слабо прозвучал голос Нади:
— Русская.
— Девочка, — журящим тоном промолвил Катрич и, повысив голос, словно оратор, говорящий с трибуны перед целым собранием, провозгласил: — Русский народ велик и могуч! Ты не шепчи. Ты громогласно: «Русская!»
Как и в тот миг, когда он шумно ворвался в зал, так и сейчас, когда заметил Наде, как она должна сказать «русская», Катрич не вызвал неудовольствия ни у судьи с заседателями, ни у прокурора. Напротив, они смотрели на него, будто им гордясь: он был железнодольской знаменитостью.
Про него рассказывали, что он уже давно «выучился на адвоката», жил до войны чуть ли не в столице, принимал участие во многих процессах и часто «выигрывал дело». Кроме того, ни судья, ни прокурор, получившие юридические знания лишь на краткосрочных курсах, конечно, не могли сравниться с ним по части знания законов и процессуальных тонкостей.
Я впервые почувствовал тогда, что значит быть знаменитым. К нему восторженно относились не только те, кто знал о нем по изустным преданиям, но и те, кто лично с ним был знаком. Я предположил тогда, а сейчас уверен, что судья, прокурор и заседатели видели в Катриче не одни лишь достоинства — возможно, что им даже претила его и г р а н а п у б л и к у, — но тем не менее они глядели на него с нескрываемым восхищением.
Мы не столько наблюдали за ходом суда, сколько за тем, как Черноглазка, заседатели и прокурор следят за поведением Катрича. Нормально катится заседание — он сидит тихо; но как только кто-нибудь допустит промах, поторопится — он кхекнет, забарабанит пальцами, гулко сморкнется, и каждый раз тот, кто ошибся, сильно досадует на себя.
Барачные тревожно загудели, когда Черноглазка велела позвать из коридора свидетельницу Фрузу: все знали, что судьба Нади зависит от показаний этой девушки.
Зал загомонил, когда Фруза заявила:
— В милиции я неправильно показывала на Колдунову. Боялась, что выживет директорша из столовой. Я одумалась. Не могу губить Колдунову. Говорю по чистой совести: на кухне кончился грузинский чай, бригадир Колдунова заварила морковный и сказала директорше, чтобы она предупредила кассиршу.
