— Его высокопреосвященству нынче нездоровится? — осведомился Пьер.
— Да, немного, — ответила контессина. — Просто он переутомился, мы ничуть не беспокоимся… Дядя предупредил меня через дона Виджилио, что останется у себя и будет диктовать ему письма… Как видите, ничего серьезного.
Снова наступило молчание, ни один звук не доносился ни с пустынной улицы, ни из глубины безлюдного, старого палаццо, немого и задумчивого как могила. И в этот час в вялую дремоту гостиной, где отныне реяла сладостная надежда, ворвалась буря: чьи-то вихрем взметнувшиеся юбки, прерывистое дыхание. Это, запыхавшись, вбежала перепуганная Викторина: ее не было видно с тех пор, как она внесла лампу.
— Контессина, контессина…
Бенедетта поднялась, вся побелев, похолодев, словно на нее внезапно повеяло несчастьем.
— Что? Что?.. Чего ты так несешься, отчего дрожишь?
— Дарио, синьор Дарио там, внизу… Я вышла поглядеть, зажгли ли фонарь в воротах, слуги часто забывают… И споткнулась в темноте, гляжу, а это синьор Дарио… Лежит в подворотне на земле, его, видно ножом пырнули, куда — не знаю.
Из самого сердца влюбленной вырвался вопль:
— Он умер!
— Нет, нет, ранен.
Но Бенедетта не слушала, она кричала все пронзительнее:
— Он умер! Умер!
— Нет, нет, он говорил со мной… Умоляю вас, замолчите! Он и мне велел молчать, не хочет, чтобы знали… И послал меня за вами, чтобы вы пришли, вы одна! На худой конец, раз уж господин аббат тут, и он с нами пойдет, поможет нам. Это будет нелишним.
Пьер слушал ее, тоже совсем растерявшись. Викторина протянула руку, желая взять лампу, ее дрожащие пальцы были выпачканы в крови: вероятно, женщина ощупывала лежавшее на земле тело. Вид крови потряс Бенедетту, и она снова начала стенать как безумная.
— Да замолчите же! Замолчите!.. Спустимся потихоньку. Я возьму лампу, надо его хорошенько осмотреть… Скорее, скорее!
Внизу, на плитах, прямо в подворотне, перед входом в дом, лежал Дарио; видимо, он был ранен на улице, с трудом сделал несколько шагов и, обессиленный, упал здесь. Он был очень бледен, лежал, стиснув губы, с закрытыми глазами, очевидно, только что потерял сознание. Бенедетта в горестном исступлении вновь обрела силу, присущую роду Бокканера: прекратив стенания и вопли, она глядела на Дарио, ничего не понимая, и в ее огромных, расширенных и обезумевших глазах не было ни слезинки. В угрюмой немоте пустынного старого палаццо, погруженного в ночь, самым ужасным была молниеносная внезапность катастрофы — непредвиденной, необъяснимой. Почему и как свершилось это преступление? Крови вытекло из раны, должно быть, совсем мало, пятна были только на одежде.
— Скорее, скорее! — вполголоса повторила Викторина, опуская пониже лампу и освещая тело Дарио, чтобы осмотреть его. — Привратника нет, вечно он торчит у нашего соседа-столяра, зубоскалит с его женою. Видите, он и фонаря-то еще не зажег, но он может каждую минуту вернуться! Мы с господином аббатом не мешкая снесем князя в его комнату.
Викторина, женщина уравновешенная, спокойная и деятельная, одна только не потеряла голову. Ее спутники не могли выйти из оцепенения, не в силах были произнести ни слова и подчинялись ей, послушные, как дети.
— Контессина, вам придется посветить. Возьмите-ка лампу и держите ее чуть пониже, чтобы видать было ступени… А вы, господин аббат, берите его за ноги. Я буду держать под руки. Да не бойтесь, наш красавчик вовсе не такой тяжелый.
Они двинулись вверх по внушительной лестнице с низкими ступенями, с просторными, как фехтовальная зала, площадками. Пологость широкой лестницы облегчала их тяжелую задачу, но как мрачен был этот кортеж при слабом, мерцающем свете лампы, которую Бенедетта держала в онемевшей от напряжения вытянутой руке! И в мертвенном старом жилище — ни единого звука, ни единого вздоха, только шорох осыпающейся штукатурки да потрескивание потолков — свидетельство постепенного разрушения. Викторина продолжала шепотом давать указания, а Пьер, боясь поскользнуться на блистающих плитах, запыхался от чрезмерного напряжения. Длинные нелепые тени плясали на столбах, на широких голых стенах, достигая высокого свода, украшенного кессонами. Лестница казалась нескончаемой, пришлось сделать передышку. Потом снова начался медленный подъем.
К счастью, комнаты Дарио — спальня, умывальная и гостиная — были расположены во втором этаже, рядом с покоями кардинала, в крыле, обращенном к Тибру. Оставалось только, приглушая шорох шагов, пройти через галерею; и наконец они со вздохом облегчения положили раненого на кровать.
Викторина с довольным видом усмехнулась.
— Ну, вот!.. Лампу можете теперь поставить. Погодите! Сюда, на стол… Ручаюсь, контессина, что никто ничего не слыхал, какая удача, что донны Серафины нет дома, а дона Виджилио его высокопреосвященство задержал у себя, и двери там заперты… Я обернула плечи князя своей юбкой, чтобы ни одна капля крови не упала на пол… Сейчас пойду и сама вытру внизу.
Викторина умолкла, подошла взглянуть на Дарио и воскликнула:
— Он дышит… Ну, вы оба оставайтесь да приглядывайте за ним, а я побегу за нашим славным доктором Джордано: он вас принимал, контессина, когда вы на свет родились, это человек надежный.
Пьер и Бенедетта остались сидеть по обе стороны кровати, на которой без сознания лежал раненый; в полумраке комнаты повеяло страшным кошмаром, он давил на них, не позволяя вымолвить ни слова. Бенедетта всплеснула руками, она с глухими стонами ломала себе пальцы, стараясь как-то излить свою скорбь. Потом склонилась над раненым, ловя признаки жизни на этом бледном лице с закрытыми глазами. Дарио и правда дышал, но дыхание было очень замедленным, едва уловимым. Щеки юноши, однако, слегка порозовели, и наконец он открыл глаза.
Бенедетта сразу же схватила его руку, стиснула ее, словно желая вложить в это пожатие всю свою сердечную тоску; и она очень обрадовалась, почувствовав ответное, хотя и слабое, пожатие Дарио.
— Скажи, ты меня видишь? Ты слышишь меня?.. Бог мой, что произошло?
Но Дарио не отвечал, его тревожило присутствие Пьера. Узнав священника, он успокоился, как бы не возражая против того, что он тут, и стал опасливо оглядываться вокруг, проверяя, нет ли в комнате еще кого-нибудь. Наконец он прошептал:
— Никто не видел? Никто не знает?
— Нет, нет, успокойся. Нам удалось внести тебя с помощью одной только Викторины, мы никого не встретили. Тетушки нет дома, дядя сидит, запершись, у себя.
Дарио, казалось, вздохнул с облегчением, он улыбнулся.
— Я хочу, чтобы никто не знал, это так глупо!
— Что произошло, бог мой?! — снова спросила Бенедетта.
— Ах, не знаю, не знаю…
Он устало опустил веки, стараясь уклониться от ответа. Но, очевидно, понял, что лучше уж сразу приоткрыть истину.
— В сумерках кто-то притаился в подворотне и, должно быть, поджидал меня… Конечно, так оно и было, и вот, когда я возвращался, он всадил мне нож вот сюда, в плечо.
Бенедетта, трепеща, склонилась над ним и, глядя ему прямо в глаза, спросила:
— Но кто он, кто этот человек?
Дарио слабеющим голосом лепетал, что он не знает: человек этот скрылся в темноте, и он не успел его распознать, Страшный вопль вырвался у Бенедетты;
— Это Прада, Прада, признайся, я ведь все равно знаю!
Она была в исступлении.
— Я знаю, слышишь! Я отвергла его, и он не хочет, чтобы мы принадлежали друг другу, он скорее убьет тебя в тот день, когда я получу свободу и смогу стать твоею! Я его хорошо знаю, никогда мне не быть счастливой… Это Прада, Прада!
Но какая-то сила внезапно приподняла раненого, и, повинуясь голосу чести, он запротестовал:
— Нет, нет! Это не Прада и не кто-либо из его людей… Клянусь тебе. Я не разглядел этого человека, но это не Прада, нет, нет!
В словах Дарио прозвучала такая искренность, что Бенедетта поверила. Впрочем, ее тут же вновь охватил страх, она почувствовала, что рука, которую она держит в своей, внезапно обмякла, стала вялой, безвольной и как бы цепенеет. Недавнее напряжение отняло у Дарио все силы, он опять лишился чувств, лицо его побелело, глаза закрылись. Казалось, он умирает.
Бенедетта растерянно ощупывала его лицо:
— Господин аббат, взгляните, взгляните же… Да он умирает! Он умирает! Совсем похолодел… Ах, боже мой, он умирает!
Пьер, у которого душа переворачивалась от ее воплей, попытался ее успокоить.
— Он чересчур много говорил и снова потерял сознание… Уверяю вас, я слышу, как бьется сердце. Вот, приложите ладонь… Умоляю, не теряйте же голову, придет врач, все будет хорошо.
Но Бенедетта не слушала, и аббат оказался свидетелем необычайной сцены, поразившей его. Молодая женщина внезапно кинулась на грудь своего возлюбленного, неистово сжимая его в объятиях, она орошала его слезами, осыпала поцелуями, лепетала слова, полные знойной страсти.
