Как-то утром, позади деревянного барака, где некогда хранились инструменты, Пьер заметил Пьерину: вытянув шею, девушка пристально, быть может, уже не час и не два, всматривалась в окно комнаты Дарио, на углу переулка и набережной. Видимо, напуганная суровым приемом, оказанным ей Викториной, она больше не появлялась вблизи дворца, чтобы узнать о здоровье князя; но Пьерина приходила в этот глухой уголок, простаивала здесь целыми днями и, выведав у кого-то из слуг, где заветное окно, неустанно ждала появления больного, каких-либо признаков жизни, — сердце ее билось одной лишь надеждой на его выздоровление. Увидев, как робко притаилась эта изумительная красавица, полная трепетного обожания, священник растрогался до глубины души. И вместо того, чтобы ее выбранить и прогнать, как ему было поручено, он очень ласково и приветливо, словно ничего не произошло, заговорил с нею о ее семье, а потом, мельком упомянув имя князя, дал понять, что не пройдет и двух недель, как тот поднимется на ноги. Пьерина сначала вздрогнула и, охваченная дикой недоверчивостью, готова была пуститься наутек. Затем, когда она поняла, слезы брызнули у нее из глаз; счастливая, смеясь и плача, она послала аббату воздушный поцелуй и, крикнув: «Grazie, grazie!» — «Спасибо, спасибо!» — со всех ног бросилась бежать. Никогда больше Пьер ее не видал.
В другой раз, тоже как-то утром, когда он шел к обедне в церковь св. Бригитты, что на площади Фарнезе, Пьер, к своему удивлению, встретил в такую рань Бенедетту, которая выходила из храма, держа в руках крохотный пузырек с лампадным маслом. Ничуть не смутившись, она объяснила, что каждые два-три дня приходит сюда, чтобы взять у церковного сторожа несколько капель масла из лампады, горящей перед старинной деревянной статуей мадонны, в чью милость она беспредельно верит. Бенедетта призналась даже, что верит только этой деревянной мадонне, когда же она обращалась к другим, даже самым прославленным мадоннам из мрамора или серебра, ей никогда и ничего не удавалось добиться. Поэтому она всей душой, со всем тем пылким благочестием, на какое была способна, страстно почитала именно эту богоматерь, которая ни в чем ей не отказывала. И контессина простодушно, как о чем-то вполне естественном, не подлежащем сомнению, объявила, что своим быстрым, чудесным выздоровлением Дарио обязан нескольким каплям лампадного масла, которым она утром и вечером натирала его рану. Пьер, пораженный, удрученный ребяческим суеверием этой прелестной женщины, такой рассудительной, полной страсти, полной очарования, не позволил себе даже улыбнуться.
Каждый вечер, возвращаясь с прогулки, Пьер заходил на часок в спальню выздоравливающего Дарио, и Бенедетта, чтобы развлечь больного, расспрашивала аббата, как он провел день; в этой тихой, уединенной комнате рассказы Пьера обо всем, что его удивляло, приводило в восторг, а порою возмущало, приобретали какое-то грустное очарование. Вскоре Пьер снова отважился на дальние прогулки и, воспылав любовью к римским садам, спешил туда с самого утра, к открытию ворот, чтобы никого там не встретить; тогда он возвращался домой полный ярких впечатлений, горячо восторгаясь красотою деревьев, искрометных фонтанов, широких террас, с которых открывались дивные панорамы.
Из римских садов особенно пленяли Пьера отнюдь не самые обширные. В парке виллы Боргезе, здешнем Булонском лесу, были и высокие, величавые деревья, и царственные аллеи, где после полудня, перед традиционным катанием по Корсо, вереницей разъезжали экипажи; но Пьера гораздо больше растрогал скромный сад перед самой виллой Боргезе, великолепной, блистающей мрамором виллой, где ныне находится самый прекрасный музей на свете; его пленил зеленый ковер шелковистой травы, большой центральный бассейн, украшенный белоснежной нагою Венерой, обломки античных статуй, ваз, колонн, симметрично расставленные саркофаги, а вокруг — ничего, кроме залитой солнцем поляны, пустынной и меланхоличной. Вновь поднявшись на Пинчо, аббат провел там чудесное утро; он постиг прелесть этого холма с редкостными вечнозелеными деревьями, с небольшой лужайкой на вершине, откуда открывается восхитительный вид на Рим и на собор св. Петра, возвышающийся вдали, в таком ясном, прозрачном, золотистом воздухе. На вилле Альбани, на вилле Памфили Пьер опять увидел великолепные пинии, стройные и горделивые, с плоскою кроной, могучие зеленые дубы с узловатыми ветвями и темной листвою. Тенистые дубовые аллеи виллы Памфили утопали в полумраке, тихо дремало небольшое озеро, окаймленное плакучими ивами и зарослями тростника, а цветник внизу расстилался затейливой мозаикой, создавая сложный орнамент из розеток и арабесок, пестрящий цветами и листьями всех оттенков. В этом прекрасном, заботливо возделанном саду, за поворотом невысокой стены перед Пьером вдруг открылся собор св. Петра в таком новом, неожиданном виде, что ему навсегда запомнился этот символический образ. Рим совершенно исчез, и между склонами холма Марио и лесистым косогором, скрывавшим город, возвышался один лишь колоссальный собор, как бы опиравшийся всею тяжестью на белые и рыжеватые глыбы. Дома квартала Борго, строения, сгрудившиеся вокруг Ватикана и самой базилики, — все подавлял собою, надо всем господствовал громадный купол собора, серо-голубой на фоне светло-голубого неба; а позади него убегали вдаль легкие синеватые очертания необъятной Кампаньи.
Но еще лучше ощутил Пьер душу здешней природы в скромных садах, не столь роскошных, более уединенных. Как хороша вилла Маттеи на склоне Делийского холма и ее сад, расположенный уступами, уютные пологие аллеи, обсаженные лавром, алоэ и гигантскими кустами бересклета, аккуратно подстриженные беседки из горького самшита, ее апельсиновые деревья, розы и фонтаны! Пьер проводил там восхитительные часы; ему довелось испытать подобное же очарование лишь на Авентине, возле трех его церквей, в особенности около церкви св. Сабины, колыбели ордена доминиканцев; небольшой садик, замкнутый со всех сторон, дремлет в теплой ароматной тишине, и среди апельсиновых деревьев возвышается вековое дерево св. Доминика, огромное, узловатое, на ветвях которого до сих пор зреют апельсины. А рядом, в приории мальтийского ордена, из сада, висящего над самым Тибром, открывается широкая панорама, прекрасный вид на русло реки, на фасады и кровли домов, теснящихся по обоим берегам вплоть до отдаленной вершины Яникульского холма. Впрочем, все римские сады схожи меж собой: те же подстриженные аллеи самшита, те же белоствольные эвкалипты с бледными, длинными, как пряди волос, листьями, приземистые темно-зеленые дубы, гигантские пинии, черные кипарисы, мраморные статуи, белеющие среди ярких роз, журчащие фонтаны, обросшие плющом. Только на вилле папы Юлия аббата охватило особое чувство сладостной грусти; выходящий в сад полукруглый портик, покрытый живописными фресками, с золоченой решеткой, увитой цветами, где порхают улыбающиеся амуры, как бы повествует о галантных любовных похождениях былых времен. Вернувшись как-то вечером с виллы Фарнезина, Пьер сказал, что ощутил там душу старого умершего Рима; и больше всего его пленили не живопись, выполненная по эскизам Рафаэля, а прелестный зал, выходящий к бассейну, расписанный в нежно-голубых, лиловатых и розовых тонах, безыскусственный, но такой изящный, такой чисто римский, и в особенности заброшенный сад, спускавшийся некогда к самому Тибру, а теперь перерезанный новой набережной, сад пустынный, запущенный, унылый, как кладбище, бугристый, заросший сорными травами, где, однако, все еще зреют золотые плоды лимонных и апельсиновых деревьев.
Наконец, самое сильное впечатление произвела на Пьера вилла Медичи, которую он посетил ясным погожим вечером. Здесь он очутился на французской земле. Какой чудесный парк, какие пинии и самшитовые деревья, какие великолепные, пленительные аллеи. Таинственные образы античного мира возникают в уединении этой старой темной дубравы, где на отливающей бронзой листве вспыхивают красным золотом лучи заходящего солнца! Надо подняться по бесконечно длинной лестнице и сверху, с площадки бельведера, окинуть взглядом Рим, будто заключить его в объятия весь целиком. Из трапезной, увешанной портретами художников многих поколений, удостоенных премии Рима, и особенно из библиотеки, огромной тихой залы, открывается та же изумительная панорама, широкая, покоряющая, неотразимо величественная, способная пробудить в юношах-стипендиатах честолюбивое стремление завоевать весь мир. Хотя Пьер был противником академической римской стипендии, противником традиционной, одинаковой для всех системы обучения, столь гибельной для развития таланта, все же его восхитил сладостный покой, мир уединенных садов, дивный небосвод, где, казалось, в самом воздухе реяло вдохновение. Какое блаженство в двадцать лет поселиться на три года в этом волшебном краю, среди прекрасных произведении искусства, размышлять здесь, учиться, искать свой путь, полагая себя еще слишком юным для самостоятельного творчества, радоваться, страдать, любить! Но затем Пьер подумал, что это место не подходит для молодежи, что по-настоящему наслаждаться покоем в дивной обители искусств, под вечно лазурным небом, способен лишь человек зрелый, уже добившийся успехов, уже слегка утомленный долгими трудами. Побеседовав со стипендиатами, аббат заметил, что натуры созерцательные, мечтатели, а также посредственные ученики приноровились к здешней монастырской жизни, замкнутой в искусстве прошлого, зато художники буйного темперамента, яркого дарования изнывали тут и жадно тянулись к Парижу, горя нетерпением ринуться в самую гущу творчества и борьбы.
