IX
В тот же вечер, с наступлением сумерек, Пьер спустился в гостиную: Бенедетта дала ему знать, что хотела бы с ним побеседовать; аббат застал ее в обществе Челии, обе болтали при свете угасающего дня.
— Знаешь, я ее видела, вашу Пьерину, — уже на пороге услышал Пьер возглас Челии. — Да-да, и опять вместе с Дарио, в какой-то аллее, на Пинчо. Она его, наверно, поджидала, он это заметил и улыбнулся ей. Я сразу догадалась… Ах, какая красавица!
Бенедетту слегка позабавила восторженность Челии. Но скорбная складка придавала губам контессины оттенок печали; как ни была она рассудительна, простодушная и безудержная страсть Пьерины стала причинять ей страдание. Бенедетта понимала, что Дарио развлекается на стороне: ведь сама-то она отказывает ему в своих ласках, а он так молод и к тому же не монах. Но эта несчастная девушка уж очень в него влюблена, и Бенедетта опасалась, как бы Дарио, плененный ее цветущей красотою, совсем не потерял голову. Она переменила разговор и выдала этим свою сердечную тайну.
— Садитесь, господин аббат… А мы как раз собирались позлословить. Бедняжка Дарио, оказывается, совращает всех римских красоток… Говорят, будто он и есть тот счастливчик, что подносит Тоньетте белые розы, — вот уж две недели она прогуливается с ними по Корсо.
Челия сразу же с горячностью подхватила:
— Конечно, дорогая! Вначале сомневались, называли этого юнца Понтекорво и лейтенанта Моретти. Чего только не рассказывали, — можешь себе представить… А теперь все знают, что сердечная привязанность Тоньетты — именно Дарио. Он наведывался к ней даже в Костанци.
Слушая их болтовню, Пьер припомнил Тоньетту, ему указал на нее молодой князь во время их прогулки на Пинчо; то была одна из редких дам полусвета, которую удостоило своим благосклонным вниманием светское общество Рима. Ему припомнилась также милая особенность, прославившая ее: бескорыстность мимолетных увлечений, толкавших Тоньетту в объятия какого-нибудь случайного возлюбленного, от которого она не принимала в подарок ничего, кроме букета белых роз по утрам. И когда Тоньетта неделями появлялась на Корсо с этими сияющими чистотою розами, светские дамы приходили в совершенное смятение и, томясь жгучим любопытством, старались угадать имя счастливого избранника. Старый маркиз Манфреди, умирая, оставил Тоньетте небольшое палаццо на улице Тысячи, и теперь молодая женщина славилась безупречностью своего экипажа, изящной простотой туалета, которую слегка нарушали несколько экстравагантные шляпки. Богатый англичанин, на содержании которого она была, путешествовал уже почти целый месяц.
— Тоньетта очень хороша, очень хороша, — убеждённо повторяла Челия с простодушием девственницы, которую способна занимать одна только любовь. — Даже красива, у нее такие большие кроткие глаза! Конечно, не так прелестна, как Пьерина. Это и немыслимо. Но смотреть на нее приятно, она ласкает взор!
Бенедетта сделала невольное движение, как бы снова пытаясь уклониться от воспоминания о Пьерине; Тоньетту она терпела, хорошо зная, что это не более как развлечение, что та просто мимолетно «ласкает взор», как выразилась ее приятельница.
— Ах, бедняжка Дарио разоряется на белые розы! — улыбаясь, снова заговорила Бенедетта. — Надо будет его подразнить… Эти красотки у меня его похитят, мне ничего не достанется, стоит только нашему делу с разводом затянуться… К счастью, у меня хорошие новости. Да, дело будет пересмотрено, как раз поэтому тетушка и ушла из дому.
Викторина внесла лампу, и Челия поднялась; Пьер тоже встал, но Бенедетта обратилась к нему:
— Останьтесь, мне надо с вами поговорить.
Челия, однако, замешкалась, проявляя живой интерес к разводу приятельницы; она пожелала знать, как обстоят дела, скоро ли влюбленные поженятся. Она исступленно целовала Бенедетту.
— Значит, у тебя появилась надежда, ты думаешь, что святой отец возвратит тебе свободу? Ах, дорогая, как я за тебя рада, как это будет мило, когда ты соединишься с Дарио!.. А я, дорогая, тоже очень довольна, отца и мать утомило мое упорство. Знаешь, вчера я спокойнейшим образом им заявила: «Аттилио должен быть мой, и вы мне его дадите». Отец пришел в ярость, осыпал меня бранью, грозил кулаком, кричал, что если я уродилась такой же упрямой, как он, то он мне голову расшибет. А потом вдруг в бешенстве обернулся к матери, та сидела молча, со скучающим видом, да и: говорит: «Пусть она берет своего Аттилио и оставит нас в покое!..» Ах, как я довольна, как я довольна!
Ее лицо, сиявшее девственной чистотой еще не распустившейся лилии, выражало такую невинную, такую небесную радость, что Пьер и Бенедетта не могли сдержать улыбки. Наконец Челия ушла в сопровождении горничной, поджидавшей ее в первой гостиной.
Когда они остались одни, Бенедетта снова пригласила священника сесть.
— Друг мой, меня просили передать вам настоятельный совет… Ваше пребывание в Риме получило, видимо, широкую огласку, о вас распускают самые порочащие слухи. Говорят, что ваша книга — пламенный призыв к расколу, а вы сами — просто честолюбивый и неугомонный бунтарь; вы опубликовали свой труд в Париже, а затем поспешили в Рим, чтобы распространить свою книгу здесь, вызвав вокруг нее скандальную шумиху… Если вы не оставили своего намерения повидать его святейшество и выступить перед ним в защиту своего детища, вам советуют исчезнуть вовсе недели на две, на три, пока о вас не позабудут.
Пьер слушал в изумлении. Нет, они все же доведут его до бешенства! Они толкнут его на раскольнические мысли, на скандальное бунтарство во имя справедливости! Сколько можно терпеть? Один удар за другим! Ему хотелось опровергнуть, возразить. Но он только устало пожал плечами. Чего ради? Ведь эта молодая женщина была с ним, несомненно, искренней и сердечной.
— Кто же просил вас дать мне такой совет?
Бенедетта ничего не ответила, только улыбнулась. И вдруг его осенило.
— Монсеньер Нани, не так ли?
Тогда, уклоняясь от прямого ответа, она стала растроганно восхвалять прелата. На этот раз он согласился наставлять ее в затянувшемся до бесконечности деле о расторжении брака. Он долго совещался по этому поводу с ее тетушкой, донной Серафиной, та как раз только что отправилась во дворец Священной канцелярии, чтобы доложить прелату о предпринятых ими первых шагах. Отец Лоренцо, духовник тетки и племянницы, также будет присутствовать при встрече, ведь вся эта история с разводом, в сущности, дело его рук, он все время подбивал обеих женщин продолжать хлопоты, как бы желая порвать узы, скрепленные в дни радужных, но таких обманчивых мечтаний священником-патриотом Пизони. И Бенедетта с воодушевлением излагала доводы, подтверждавшие основательность ее надежд.
— Монсеньер Нани всемогущ, я просто счастлива, что мое дело попало к нему в руки… Друг мой, будьте и вы благоразумны, не возмущайтесь, доверьтесь ему. Уверяю вас, в конце концов так будет для вас лучше.
Пьер размышлял, понурив голову. Рим захватил его, он ежечасно открывал здесь все более волнующие достопримечательности, и мысль о том, чтобы задержаться еще на две-три недели, ничуть ему не претила. Он, разумеется, чувствовал, что эти непрестанные проволочки могут ослабить его волю, измотать, подавить, обескуражить его. Но чего ему опасаться, если он раз и навсегда поклялся, что ничего не изменит в своей книге и свидится с папой лишь затем, чтобы во всеуслышание подтвердить свой новый символ веры. Повторив про себя эту клятву, аббат уступил настояниям Бенедетты. И так как его смущало, что он является обузой в доме, Бенедетта воскликнула:
— Нет, я так рада, что вы здесь! Останьтесь, прошу вас, теперь, когда удача как будто улыбается нам, мне начинает казаться, что ваше присутствие приносит счастье.
Было решено, что Пьер перестанет кружить вокруг собора св. Петра и Ватикана, ибо вид его сутаны беспрестанно привлекает всеобщее внимание. Он даже пообещал с неделю вообще почти не выходить из дому, сославшись на то, что хочет тут, в Риме, перечитать кое-какие исторические книги. Он продолжал разговор, радуясь глубокому покою, царившему в гостиной, освещенной дремотным светом лампы. Пробило шесть, на улице было совершенно темно.
— Его высокопреосвященству нынче нездоровится? — осведомился Пьер.
— Да, немного, — ответила контессина. — Просто он переутомился, мы ничуть не беспокоимся… Дядя предупредил меня через дона Виджилио, что останется у себя и будет диктовать ему письма… Как видите, ничего серьезного.
Снова наступило молчание, ни один звук не доносился ни с пустынной улицы, ни из глубины безлюдного, старого палаццо, немого и задумчивого как могила. И в этот час в вялую дремоту гостиной, где отныне реяла сладостная надежда, ворвалась буря: чьи-то вихрем взметнувшиеся юбки, прерывистое дыхание. Это, запыхавшись, вбежала перепуганная Викторина: ее не было видно с тех пор, как она внесла лампу.
