– Если бы мы не взяли Коллекцию сюда, а оставили ее в этом вашем Городе Полковников…
«Ага. Кто бы вас спрашивал, товарищи ученые, – оставлять ее или не оставлять? Как ГАБ сказало, так и сделали», – подумал я, но, конечно, промолчал.
Таня много еще чего говорила. Довольно бессвязно, впрочем. О том, как они с коллегами дрались за право исследовать артефакты на борту дрейфующего в открытом космосе планетолета «Счастливый». О теориях генезиса найденных штуковин, о гипотезах ее приятеля-чоруга…
Если бы я слушал ее внимательно, моя голова наверняка треснула бы пополам – с непривычки. Но я слушал невнимательно. Точнее, так: я слушал Таню как бы «в целом», пропуская детали. Ведь тонизирующий напиток «Победин» в моей фляге был таким вкусным. А сигарета – такой крепкой.
Только не говорите мне, что на войне лучший способ сохранить в норме психику состоит в том, чтобы вовремя превращаться в безмозглого бота, который интересуется только питанием и распоряжениями старших по званию. Не говорите! Я и сам это прекрасно знаю.
В паузах между рассказами Таня вздыхала. Вздыхала очень горько, как умеют вздыхать только любимые женщины.
А потом вдруг тихим голосом запела:
Огней так много золотыхНа улицах Саратова,Парней так много холостых,А я люблю женатого…
Я сильно удивился, но препятствовать не стал. За двое суток на Глаголе я успел привыкнуть к тому, что иногда… некоторые люди… да практически кто угодно… вдруг демонстрируют достаточно неадекватные реакции.
Думать об этом мне было недосуг, были дела и поважнее. Но в целом картина была близка к той, которой стращал нас Кроль на самом первом совете у Колесникова.
Я уже не удивлялся, когда ни с того ни с сего какой-нибудь неприметный ефрейтор начинал рассказывать о том, как во сне видел свои прошлые жизни. «А я, оказывается, был жрецом Артемиды. Это такая у них в Греции была богиня. Покровительствовала животным. Красивая такая баба…»
Не реагировал, когда мой сосед по обеденному столу вдруг рассыпался тихим смехом и смеялся, смеялся четверть часа кряду, хотя никаких анекдотов поблизости не рассказывали.
Я лишь дружелюбно осклабился, когда светило конхиологии доктор Сорока вдруг спросил меня: «А что, Александр Ричардович, вы скажете, если я попрошу вас набить мне морду? Я просто чувствую – надо подраться…»
Пожал плечами, когда неожиданный собеседник рассказал мне о приступах мании преследования: «Мне кажется, тут кто-то есть! И там кто-то есть! Они повсюду!»
А еще ко мне подошел один из орлов Свасьяна, быковидный молодчик с широкими ровными зубами, и заявил: «Давно хотел вам сказать – ваше прекрасно сложенное тело порождает во мне эстетическое наслаждение!»
Большой проблемы это не составляло. Но маленькую проблему – очень даже.
Слава Богу, у нас была цель. Были идеалы. Была Родина. Все это кое-как удерживало нас на волнах психической нормы. Однако полностью обезопасить нас от вспышек неадекватности даже самое святое было не в силах.
Так вот, возвращаясь к Тане… Она тихонечко пела, а я воспринимал это совершенно нормально. Ведь у нее, в конце концов, хотя бы были причины вести себя неадекватно! А это, по меркам Глагола, уже очень неплохо.
Моя задумчивость сослужила мне плохую службу – я заметил подошедшего к нам Индрика только тогда, когда он уже устраивался рядом с Татьяной. Выходило, что Иван Денисович застал меня в меланхолически-тоскливом, так мало украшающем лейтенанта после боя, настроении. В общем, я был смущен.
Лицо же Индрика было безмятежным. Оно просто излучало жизненную гармонию. Я уже заметил: чем хуже обстоят дела, тем больше похож на исполняющего желания святого Николая из детских книжек наш дорогой Иван Денисович.
Таня тотчас смолкла. И посмотрела на Индрика с мольбой.
– Но вы-то хоть понимаете? – спросила она трагично.
– Я, разумеется, все понимаю. Но что именно я должен понимать в данном случае? – спросил он Таню, глядя на нее, как добрый дедушка глядит на плаксивую внучку. – В Саратове-то я ни разу не был! Парней женатых не любил…
– Да нет, я не о том, – отмахнулась Таня. – Вы понимаете, какой утратой для отечественной науки стала полная потеря Коллекции?
– Ну… Во-первых, утрата не полная… «Меон» же уцелел. – Индрик ободряюще улыбнулся.
Действительно, так называемый «меон», который, если мне не изменяет память, Татьяна называла не то глазом, не то анусом джипса, действительно уцелел. Впрочем, прочностные характеристики у этого загадочного «меона» были таковы, что он, пожалуй, уцелел бы и в эпицентре ядерного взрыва.
– А во-вторых, – продолжил Индрик, – не следует делать из этого трагедию!
– ?
– Представьте себе, что вы на необитаемом острове. Вы упали в глубокую яму, из которой не можете, хотя и очень хотите, выбраться. На дне ямы – палки, лианы, доски всякие. Вы – смекалистая девушка. И вы решаете сделать лестницу. Наконец вам это удается – много часов вы связывали палки лианами – и вот вы на поверхности! Однако стоило вам выкарабкаться, как лестница развалилась в прах… Неужели вы будете плакать?
– Нет.
– Правильно. Потому что лестница уже выполнила свое предназначение.
– А при чем здесь Коллекция?
– При том, что Коллекция тоже его выполнила. Она привела нас всех сюда. И растаяла…
– Вы хотите сказать, что она не представляет ценности для науки? Но ведь это в корне неверное мнение! – взвилась Таня.
– Ценность для науки она, конечно, представляет. – Индрик впился в Танины глаза своим магнетическим взглядом. – Но ведь есть вещи, которые… как бы вам объяснить… Которые выше науки!
– Что может быть выше науки?
– Судьба. Любовь. Бог, – делая большие паузы между словами, промолвил Индрик. – Вы рассматриваете свою Коллекцию как нечто, лежащее в контексте познания… А я – в контексте судьбы. Поверьте, мой контекст… он… выше!
Услышать от Индрика слово «судьба» было очень неожиданно. Я прикурил очередную сигарету и весь превратился в слух.
– Нельзя требовать слишком много. Ни от вещей, ни от людей, ни от обстоятельств, – ровным голосом добавил Индрик. – Это ничего не приносит, кроме печали.
«Да… А ведь я тоже расстраивался, когда потерял в каньоне Стикса-Косинуса камушки Злочева. И тоже печалился. Что не смог выжать из них настоящего чуда», – вдруг подумал я.
Я посмотрел на Таню. Надо же – она прекратила хмуриться!
– Иван Денисович, – вдруг сказала она. – А можно я задам вам один вопрос?
– Конечно! У меня есть еще одна минута, – Индрик бросил взгляд на часы, – и двадцать шесть секунд.
– А почему вы взяли в экспедицию меня, а не… ну, например… профессора Башкирцева? Или доцента Штейнгольца? Ведь практически любой из моих коллег разбирается в ксеноархеологии лучше меня! Нет, конечно, я понимаю, наше с Александром открытие сыграло важную роль, и все-таки…
– Боюсь, если я скажу вам правду, вы будете плакать, милая моя Татьяна Ивановна, – ласково отвечал Индрик.
– Нет, обещаю вам. В конце концов, я взрослый человек!
– Тогда отвечаю честно. Я не взял с собой профессора Башкирцева по причине того, что… профессор Башкирцев… скончался.
Немая сцена. Таня ахнула и вновь спрятала лицо в ладонях.
– Ну вот… Я же предупреждал…
Однако Таня сдержала обещание, не заплакала. Хотя лицо ее стало похоже на гипсовую маску.
– Отчего… он… умер? – хриплым голосом спросила она.
– Причиной смерти стал вирус, название которого вам ничего не скажет. Он скончался в карантине. Врачи ничего не успели сделать.
– А Штейнгольц? Дмитрий Штейнгольц?
– Он тоже. Мне очень неприятно вам это говорить, но…
– Что же это получается? Что пока я лежала в карантине… Они… В той же самой больнице… Да?
– Именно так, Татьяна Ивановна. – Индрик опустил глаза.
– Господи, а я еще думала… понять не могла… отчего нам общаться не разрешают! Ведь все-таки двадцать седьмой век на дворе! Видеофоны всякие, да что угодно… А Нарзоев? Алекс Нарзоев? Может быть, вы случайно знаете? Помните? Это пилот того планетолета, на котором мы все спаслись…
– Насколько я помню, пилот был единственным… единственным из мужчин, кто уцелел. Крепкий, тренированный организм…
– Единственным?
– Да. Говоря циничным языком медицины, процент выживаемости на вашем планетолете – около сорока. Для этого заболевания – это очень хороший процент… Так что вы, Татьяна Ивановна, везучая.
«Ну и память у Индрика… – подумал я восхищенно. – Ведь сколько дел у человека, сколько забот, о скольких жизнях печься приходится и какую ответственность на себе нести! И как только он умудряется все это помнить? Помнить „процент выживаемости“ пассажиров спасенного планетолета, фамилии погибших профессоров ксеноархеологии, судьбы выживших… Наверное, нужно действительно любить людей. Причем не только хороших людей, а любых, чтобы знать и помнить о них столь многое… Чтобы не тошнило от подробностей их мелких судеб. Кто он – волшебник, святой, один из скромных ангелов-хранителей человечества?»
