О, как нежно он улыбался, как восхищенно вглядывался в ее глаза!
Если Джоанне и было чуть-чуть не по себе из-за своей податливости и слабости, то эта ласковая улыбка и взгляд окончательно освободили ее от сомнений. Уступая Мартину, она испытывала растущее с каждым мгновением возбуждение, от которого по ее телу пробегала дрожь. Она остро отзывалась на каждое прикосновение, ее словно баюкали шелковистые волны, кожа стала невероятно чувствительной, а внизу живота запульсировал тугой напряженный комок.
— О, пожалуйста!.. Уже… — почти молила она.
А когда он вошел в нее — это ощущение было таким огромным, что нестерпимо хотелось кричать. Она кусала губы, чтобы сдержать этот крик, но он замкнул ее уста поцелуем, и она почувствовала, как его язык проник в ее рот одновременно с тем, как ее тело с готовностью впустило его в себя. Она непроизвольно подалась ему навстречу, и длинная волна всколыхнула их обоих. Ей всегда хотелось двигаться именно так в подобные минуты, но муж бранил ее за это. Мартин же был в восхищении, он негромко застонал, и это наполнило Джоанну блаженством.
Между поцелуями он лихорадочно шептал:
— Ты восхитительна, мне так хорошо!.. Ты мой эдем… Это тебя я ждал всю свою жизнь!..
— А я тебя… — всхлипнула она, и все ее мысли исчезли, а то, что было до сих пор мучительно напряжено в ее теле, вдруг взорвалось ослепительным ликованием, заполнив вселенную непередаваемым счастьем…
…Джоанна медленно приходила в себя.
Ветка сосны, покачивающаяся над головой, отблеск утреннего света на верхушках деревьев.
Мир возвращался, но то, что случилось с ней, по-прежнему казалось невероятным. Она никогда не предполагала, что может испытывать нечто подобное. Где была ее душа, когда она витала среди звезд и шелковистых волн? Почему вместо стыда и раскаяния она испытывает сейчас только легкость и глубокий покой?
Мартин лежал рядом, все еще обнимая ее, она слышала биение его сердца, его постепенно выравнивающееся дыхание. Приподнявшись на локте, он взглянул на нее, уловил отрешенное, мечтательное выражение, и его сердце потеплело.
— Я и не догадывался, какая ты, — прошептал он, склоняясь к ее губам. — Я был глуп, что не осмеливался…
— Зачем же мы потратили столько времени зря? — мягко, чуть хрипловато проговорила она в ответ, все еще ослепленная пережитой радостью.
Мартин негромко рассмеялся.
— Мы наверстаем упущенное. Это наше тайное счастье, о котором никто, кроме нас с тобой, не узнает. И мы возьмем от него все, что сможем.
Она смотрела прямо в его глаза, утопая в их кристальной синеве. Она верила ему, больше того — она боготворила его!
И тогда он произнес:
— Я люблю тебя, Джоанна. Ты и представить не можешь, как же я тебя люблю!
ГЛАВА 11
Май, окрестности Акры. Лагерь крестоносцев.
Полотняные стены шатра короля Гвидо колебались от порывов ветра, пламя в светильнике металось, отбрасывая неровные блики на фигуру коленопреклоненного монарха. Поодаль от государя стоял его старший брат — коннетабль Амори де Лузиньян. В длинной кольчуге, со сложенными на рукояти меча руками, он походил на воина-телохранителя.
Наблюдая за Гвидо, Амори невольно стиснул челюсти. На зубах захрустел песок.
«Хамсин[85] — как всегда в эту пору, — подумал он. — Даже вощеная парусина, натянутая поверх шатра, не спасает от этой напасти».
Но думать о горячем ветре и песке было все же предпочтительнее, чем о том, что правитель Иерусалимского королевства возносит свою молитву перед светильником в виде многоголового дракона: каждая из разверстых пастей чудовища представляла собой чашу, в которой трепетало пламя.
«Сущее язычество», — рыжеватые брови Амори нахмурились.
Он осторожно выглянул за полог шатра. Там находилось еще одно крытое помещение, затем переход, в конце которого стояла, скрестив копья, стража.
Шатер был великолепен, и достался он Гвидо Иерусалимскому после удачного набега на лагерь брата султана Саладина — аль-Адиля. На его шелковых стенах и поныне сохранилось витиеватое арабское шитье, ныне, правда, наполовину скрытое многочисленными знаменами, вымпелами и установленными на треножниках большими щитами с гербом Лузиньянов — алой пантерой на лазоревом с серебром поле, и эмблемами Иерусалимского королевства — золотым крестом в обрамлении четырех крестов поменьше.
Амори де Лузиньян перевел взгляд на брата — его силуэт в неверном освещении казался вырезанным из черного дерева. Но он и в самом деле был облачен в черное. Со дня гибели его супруги Сибиллы Иерусалимской прошло совсем немного времени, и Гвидо все еще носил траур: его длинные черные одежды украшали лишь серебряные накладки на поясе да чеканная рукоять кинжала. Меч короля стоял в стороне, и его крестообразная рукоять отсвечивала мрачным огнем рубинов.
«Лучше бы он молился на рукоять своего Защитника, — подумал Амори. — Защитник — превосходный меч, в его эфесе заключена частица Животворящего Креста. А преклонять колени перед этим языческим светильником…»
Он недоуменно пожал плечами. Среди отпрысков многодетного семейства Лузиньянов Амори был вторым. В Святую землю он прибыл давно и сумел достичь должности коннетабля при прокаженном короле Бодуэне. Гвидо же был младшим, о наследстве не могло быть и речи, и он, подобно Амори, отправился на Восток, надеясь при содействии старшего брата добиться высокого положения в Иерусалимском королевстве. Но вышло иначе: именно Амори довелось склониться перед младшим братом, когда тот был коронован и стал правителем этой земли. Себе на беду…
— Амори! — внезапно окликнул коннетабля Гвидо. — Амори, ты помнишь, какой была Сибилла в ту пору, когда ты впервые представил меня ей?
При этом король протянул руку и осторожно коснулся какого-то блестящего предмета, свисающего на цепочке с одной из причудливо изогнутых чешуйчатых шей светильника-дракона: Замерцали зеленоватые искры, и Амори, приглядевшись, вздохнул с облегчением — то был изумрудный крестик, который носила королева Сибилла — да пребудет с нею милость Господня! Так вот перед чем молился король!
— Да, Гвидо. Она стояла на ступенях трона, глядя в зал… Нет, взгляд ее был устремлен только на тебя, брат.
— А мой — на нее. — По губам Гвидо скользнула столь редкая в последнее время улыбка. — Как же она была хороша в серебряной парче и яблочно-зеленых вуалях, так шедших к ее изумрудным очам!
Амори действительно помнил. Сибилле тогда было всего двадцать, как и Гвидо, но к тому времени она уже не первый год вдовела, и знать Иерусалимского королевства требовала от нее как можно скорее избрать супруга. Ее брат-король, пораженный страшным недугом, уже почти ослеп и едва мог ходить, а сын Сибиллы, рожденный от Вильгельма Монферрата, был слишком мал. Следовательно, тот, кто станет мужем старшей сестры Бодуэна Прокаженного, рано или поздно взойдет на иерусалимский трон. Но каких только принцев и владетельных сеньоров ей не сватали — Сибилла выбрала Гвидо.
