в себя все его мечтания.
Вот почему женщина двулика и обманчива: в ней – все, что призывает мужчина и чего он не достигает. Она – мудрая посредница между благосклонной Природой и человеком, и она же – искушение непокорной Природы, восстающей против всякой мудрости. Она есть телесное воплощение всех моральных ценностей и их противоположностей, от добра до зла; она – сущность действия и то, что ему препятствует, власть мужчины над миром и его поражение; в этом своем качестве она – источник любого размышления мужчины о своем существовании и любого выражения, какое он может ему придать; но в то же время она всячески отвращает его от самого себя, погружает в безмолвие, в смерть. Он ждет, чтобы она, его служанка и подруга, была также его зрителем и судией, подтверждением его бытия; но она опровергает его равнодушием, а то и насмешками и издевками. Он переносит на нее все, чего желает и чего боится, все, что любит и что ненавидит. О ней потому так трудно говорить, что мужчина ищет в ней себя целиком; она – Все. Только это Все лежит в плоскости несущностного; она – все Другое. А будучи другим, она другая и по отношению к самой себе, и к тому, чего от нее ждут. Она – все, а потому никогда не бывает в точности тем, чем должна была бы быть; она – вечное разочарование, разочарование самого существования, которому никогда не удается ни достичь себя, ни примириться со всем множеством существующих.
Глава II
Чтобы подтвердить наш анализ мифа о женщине, бытующего в коллективном представлении, мы рассмотрим отдельные синкретические формы, которые он принимает в творчестве некоторых писателей. Среди прочих, нам показалось типичным отношение к женщине Монтерлана, Д. Г. Лоуренса, Клоделя, Бретона, Стендаля.
I. Монтерлан, или Хлеб отвращения
Монтерлан вписывается в древнюю мужскую традицию, перенявшую надменное манихейство Пифагора. Вслед за Ницше он полагает, что вечную женственность славили только в эпохи слабости и что герой должен восстать против Magna mater. Сосредоточив свое внимание на героизме, он берется свергнуть ее с престола. Женщина – это ночь, беспорядок, имманентность. «Этот содрогающийся мрак – не что иное, как женское начало в чистом виде»[128], – пишет он о г-же Толстой. По его мнению, только глупость и низость нынешних мужчин могли придать женским недостаткам положительный смысл: все говорят об инстинкте женщин, об их интуиции, о даре предвидения, тогда как их следует осуждать за отсутствие логики, упрямое невежество, неспособность понимать реальность; на деле они не наблюдательницы и не психологи; они не умеют ни видеть вещи, ни понимать людей; их тайна – иллюзия, а их непостижимые сокровища бездонны, как небытие; им нечего дать мужчине, они могут только ему вредить. Первый великий враг для Монтерлана – мать; в одной из своих ранних пьес, «Изгнание», он выводит на сцену мать, не дающую сыну поступить на военную службу; в «Олимпийцах» юноша хотел бы посвятить себя спорту, но его желание «пресекает» трусливый эгоизм матери; в «Холостяках» и в «Девушках» образ матери отвратителен. Ее преступление в том, что она хочет навсегда удержать сына в сумраке своего чрева; она калечит его, чтобы держать при себе и тем самым заполнить бесплодную пустоту своего бытия; она – худшая из воспитательниц; она подрезает ребенку крылья, держит вдали от вершин, к которым он стремится, оглупляет и унижает его. Претензии эти не совсем безосновательны. Но из упреков, которые Монтерлан открыто бросает женщине-матери, ясно, что ненавидит он в ней одно – свое собственное рождение. Он считает себя богом, он хочет быть богом: ведь он мужчина, он «высшее существо», он – Монтерлан. Бог не рожден; если у него и есть тело, то это – воля, отлитая в твердые и послушные мускулы, а не плоть, в которой притаились жизнь и смерть; ответственность за эту тленную, случайную, уязвимую, отвергаемую им плоть он и возлагает на мать. «Единственное уязвимое место на теле Ахилла – то, за которое его держала мать»[129]. Монтерлан никогда не соглашался принять человеческий удел; то, что он называет своей гордостью, есть с самого начала испуганное бегство от того риска, что несет в себе свобода, связанная с миром через плоть; он хочет утверждать свободу, но отрицать эту связь; он видит себя самодостаточной субъективностью, замкнутой на самой себе, без привязанностей, без корней; этой мечте мешает память о его плотском происхождении, и он прибегает к своему обычному средству: не преодолевает его, а от него отрекается.
Любовница в глазах Монтерлана столь же губительна, как и мать; она не дает мужчине воскресить в себе бога; удел женщины, заявляет он, – это жизнь в ее самых непосредственных проявлениях, она кормится ощущениями, прозябает в имманентности, бредит счастьем – и хочет запереть в нем мужчину; ей неведом порыв трансценденции, у нее нет чувства величия; она любит своего любовника в его слабости, а не в его силе, в беде, а не в радости; он настолько нужен ей безоружным, несчастным, что она, вопреки очевидности, убеждает его в его ничтожестве. Он превосходит ее и тем самым от нее ускользает; она же стремится опустить его до себя, чтобы завладеть им. Ибо он ей необходим, она не самодостаточна, она – существо-паразит. От лица Доминик Монтерлан описывает женщин, гуляющих по бульвару Ранелаг: они «виснут на руке у любовников, будто какие-то беспозвоночные, они похожи на больших разодетых слизней»[130]; за исключением спортсменок, женщины, по его мнению, неполноценные существа, обреченные на рабство; вялые, лишенные мускулов, они не имеют власти над миром; поэтому они так ожесточенно бьются за то, чтобы завладеть любовником, а лучше – супругом. Насколько мне известно, Монтерлан не использует миф о самке богомола, но к содержанию его обращается: любить для женщины – значит пожирать; она делает вид, что дает, а на самом деле берет. Он приводит возглас г-жи Толстой: «Я живу им и ради него и требую того же для себя» – и обличает опасность такой неистовой любви; он находит ужасную истину в словах Екклесиаста: «Мужчина, что желает вам зла, лучше, чем женщина, что желает вам добра». Он приводит в пример маршала Лиотея, говорившего: «Тот из моих людей, кто женится, уже мужчина лишь наполовину». Женитьбу он считает пагубной прежде всего для «высшего существа»; это смешное мещанство; можно ли себе представить, чтобы кто-то сказал: «Г-жа Эсхил» или «Я иду на ужин к супругам Данте»?
