Ей не хотелось, чтоб на свадьбе пелось грустное, хоть не было так весело в душе. Ей вовсе не хотелось петь «заморское» на свадьбе в русском городе Москве. Она вдруг поняла, что ей хотелось.
Недолго наставляла музыкантов – те схватывали просто на лету.
– Я, Катенька, спою для вас заветное. Давно уже считается классическим. Но время все же вносит коррективы. Спою, как это чувствую теперь.
Она запела чудный русский вальс, из тех, что проникают прямо в сердце. Но Юля не форсировала звук, а выпевала широко и величаво. Но что-то просочилось от спиричуэлс – грудной глубокий голос с хрипотцой, слова слегка украсились акцентом. Хотя, какое дело «что и как», когда внимают, затаив дыханье.
Сначала Билл и Том пропели проигрыш, задали ритм, мотивы главных тем. Когда же Алла спела полный текст, в насыщенном синкопами «пьяниссимо» свели на нет последние слова. А Алла пела здорово и ровно, лишь раз чуть не смахнула в текст слезу, произнося заветное желание:
– Лишь бы вернуть мне любовь и весну.
Закончила, и поклонилась в пояс. А дальше – обратилась к молодым.
– Вот, милые мои, живите счастливо, – и с губ слетел воздушный поцелуй.
А Инга обняла её за плечи, как только Алла возвратилась за свой стол, и что-то они долго обсуждали.
– Скажи, Антон, как у тебя с английским? – внезапно осенило Катерину. – Я спела бы сегодня для тебя.
Невесту тут же высветил прожектор, и камера открыла крупный план на спущенном из потолка экране.
Катюша вспомнила тот всем известный шлягер, её внезапно охватило вдохновенье, когда нашла, кому его пропеть:
I wanna be loved by you, just you,nobody else but you,I wanna be loved by you, alone!Boop-boop-de-boop!
Народ молчал, пока Катюша пела. Потом пошли недружные хлопки. Антон сообразил – пора идти.
Он подошел к возлюбленной жене,дал руку – символ мужеской опоры,и убежденно произнес: «Don’t, Катя, worry».
А Алина, тайком смахнув слезу,чтоб не смотреться чуточку нелепо,перекрестила Катерину вслед,с напутствием: «Be, маленькая, happy!».
* * *
Пошло широкое застолье, часть из гостей сопровождала молодых к апартаментам, со всех сторон под ноги сыпались цветы.
Внезапно Катя, оторвавшись от Антона и лишь промолвив: «Я сейчас», решительно направилась туда, где мама Вера, Ингеборга с Аллой застыли, оставаясь на местах, и только взглядом провожали новобрачных.
Среди гостей, в столь непривычной обстановке, и мама Вера будто изменилась. Она с достоинством расцеловалась с Катериной – как можно показать при посторонних, насколько грустен для неё сегодняшний, столь судьбоносный день.
Катюша подошла и к Ингеборге – та обняла, шепнула добрые слова.
С особой теплотой взглянула девушка на Аллу, и встретилась с певицею глазами. У Кати были новые, неведомые прежде чувства. Впервые появился человек, с кем можно, не стесняясь, говорить, советоваться, обсуждать, и, что там, даже больше – мыслить вслух.
– Ты видела? – Катя хотела бы понять, что происходит, – Антонова родня и гости суют какие-то конверты, вручают их Антону, или дяде.
– Я думаю, что это деньги, – беспечно объяснила Алла.
– Зачем?
– Так делают подарки «молодым», – тут Алла улыбнулась, разъясняя. – От нас подарки будут, только позже. И, думаю, придутся по душе. Хоть не в конвертах непосредственно на свадьбе.
На Кате было общее вниманье. Она, уж было, двинулась к Антону, но, все-таки она спросила Аллу:
– Ведь хорошо, что нас поздравил папа?
Алла смотрела, широко раскрыв глаза. И Катя молвила с особенным доверием:
– Как он пропел: «Эрос, Бог любви, путь им озаряет»!
– При чем здесь Хворостовский? – обомлела Алла.
– Ведь он же – мой отец? – заулыбалась Катерина и умчалась к жениху.
* * *
Здесь записи Екатерины обрываются. Она вдруг сделалась замужней зрелой женщиной, и началась иная жизнь, с другими интересами.
Потом она вернется к дневнику, и записи, составленные ею, ещё возникнут на страницах в надлежащем месте.
* * *
А Алла после свадьбы приехала в свой номер в отеле «Мариот». Зашторенные окна, приглушенный свет, взлохмаченные хризантемы в красивой белой вазе – все, чтоб способствовать покою, умиротворенью.
Но на душе у Аллы было нелегко.
Как колоритно и объемно слово «ЯКОБЫ»! Как много в этой жизни – «ЯКОБЫ», в её достаточно недолгой и, что таить? – совсем нелегкой жизни.
И, если – «якобы, ты раздвигаешь дым руками»? Что получается, или получится увидеть? Что – хочешь, или – вовсе – ничего.
Но в тот момент Алла отчетливо увидела событья прежних лет. Она невольно, нехотя ушла в воспоминания.
* * *
Борис Альцшулер не был в Вильнюсе два года, с тех пор, как умерла Агнешка. Незабываемая первая жена.
Их романтическая встреча состоялась лишь за месяц до того, когда его ждал долгожданный дембель – прошло почти два года от призыва, и заканчивалась служба.
Влюбился он без памяти, готов был на руках носить такую нежную, застенчивую, ласковую девочку, с щемящей душу угловатостью подростка, хотя на тот момент ей было двадцать лет.
Он не уехал из Литвы, когда закончил службу: она ведь тоже его очень полюбила. Они захлебывались счастьем, когда смогли назваться мужем и женой.
С волнением и радостью готовились к рождению ребенка. Родился мальчик. А Агнешка, так случилось, умерла.
Зачем пытаться описать, что чувствовал Борис. Он даже не хотел увидеть сына, похоронил Агнешку, и уехал.
Но повезло, что старшая Агнешкина сестра, взялась за малыша, выхаживала, не спала ночами. Назвали его Алик, как задумала Агнешка. А имя женщины, самозабвенно занимавшейся ребенком, его заботливой, многострадальной тети, звучало необычно – Ингеборга Голдунайте.
Ходить за престарелыми родителями, заботиться о мальчике сестры, – такое счастье выпало бедняжке в личной жизни. Но в ней проснулась материнская любовь – не всякий и родной ребенок имел столько заботы, нежности, внимания, как Алик от любимой тетушки Ингибы.
Борис старался обустроиться в Москве, работал, помогал деньгами. Он не забыл свою литовскую любовь, но было ему только двадцать пять, и он, хоть не горел искусством, и не чувствовал призванья, но был воспитан слушать деда. А тот настаивал, чтоб внук женился, и вел нормальную и праведную жизнь.
Перед повторною женитьбой Борис отправился в Литву – увидеть сына. И, что же он тогда увидел, чем так сильно поразился?
Как только Ингеборга убедилась, что Боря вымыл руки и умыл лицо, она тожественно открыла дверь и пропустила его в комнату.
В детском креслице, в красивом платьице, со светлыми кудряшки до плеч сидела маленькая девочка с блестящими глазами, и встретила его протяжным словом «ПАПА», единственным, которое могла сказать на русском языке. Он дико удивился – что? Да, как?
– Что, разве это Алик? – да, да, Борис совсем опешил. – А, что он так одет, и эти кудри?
Оставим Ингеборгин русский, отбросим весь её акцент. Она сказала:
– Что же тут такого? От Агнии хранится целый гардероб, от кофточек и платьев, всё другое. Потом – игрушки, сохранилось много кукол. А к куклам – множество нарядов, шляпки, платья. Ребенок маленький, он очень любит наряжать.
– Но, он же, Инга, мальчик, – простонал Борис.
– Он станет мальчиком, как только подрастет, – беспечно продолжала Ингеборга.
Борис Альцшулер все же настоял, даже пустился на шантаж, сказав, что заберет ребенка – купили мальчику матроску и сводили к парикмахеру.
Алик громко, безутешно плакал, когда его безжалостно постригли, оставив только чубчик. Матроска и короткие штанишки не вызвали такого возмущенья, хоть и не ясно, что пришлись по сердцу. Во всяком случае ребенок не рыдал.
– Давай оформим опекунство, – предложила Инга. – Я зарабатываю, нам вполне хватает. А ты, ведь, Боря, женишься, других детишек народишь.
Об этом не могло идти и речи – московский дедушка наказывал Борису, когда тот уезжал:
– Чтоб фотографии привез. А после, когда женишься, мы заберем его в Москву – ведь это наша кровь, ведь он Альцшулер.
Сходили в фотографию, и получился снимок – хорошенький мальчонка на коленях у отца, в матроске, в залихватской бескозырке. Он улыбается, в одной руке кораблик, другой – схватил за палец тетю Ингеборгу.
И дедушке понравилось, был даже очень рад. Ему представилась семейная идиллия: Маргоша родила прекрасных близнецов, они были под боком, радовали деда. А Алик – маленький, но скоро подрастет. И соберутся к дедушке три правнука, как три богатыря.
Борис оставил Ингеборге денег, и уехал. И, не откладывая, вскорости, женился.
Московскую жену он не любил, а лишь терпел, чтоб не болтаться одному. Была у них отдельная квартира, но это мало помогало появлению потомков. А, чтоб забрать родного для Бориса, а для неё – приемного ребенка из Литвы, на это новая Борисова жена никак не соглашалась. Всё верила, что народит своих.
