– Я уже решила снова поступать в строительный институт на вечернее отделение.
– Ты замечательная умница! – продолжала Топоркова, играя словами и думая, что наперед знает, о чем ее подруга думает. – Там в заботах у тебя хворьба пройдет. Будет и к тебе ходить молодой красивый мужчина, который ходит нынче ко мне. Забудешь о Коровкине, пройдет время. Все нормаль, как говорил Мишель Саркофаг, он же – Сараев, кавказский герцог.
Татьяна Тихоновна, испуганная вчерашним – хотя ничего страшного не произошло, – стыдливо посматривала на Аленку и диву давалась, как та рассудительно, умно и со знанием дела говорила о вещах сложных, старушке совершенно не доступных, мысленно поддакивала Топорковой, а один раз даже вслух сказала:
– Правильно говоришь, Аленушка.
Марии снова снилась посверкивающая дорога, по которой она должна была идти, вроде той, что в стихотворении «Выхожу один я на дорогу…», а к тому каменистому пути дорога вела через речку. Но принять решение она не смогла. И вот стоило Аленке подтолкнуть ее, и тут же решение появилось – правильное и единственное: у нее начнется та жизнь, о которой Мария не единожды мечтала – своя квартира, рядом мать, работа, учеба.
Но не в этом же главное, что это за жизнь, если думать только о квартире, уюте, работе и учебе, ведь Алеша никогда так не думал, полагая, что смысл жизни не в вещах и не в обыкновенных делах человеческих, если они не приносят в мир добро… и красоту как высшее проявление добра. «Уйти просто, – решила Мария, настороженно прислушиваясь к себе. – Но такой уход принесет огорчения матери, братьям, Аленке, которая возлагает на нее свои надежды и опять обратится за помощью. Уход будет лишь подтверждением эгоизма, и не больше».
«Жизнь осмысливается добром, а не злом», – говорил Коровкин. – А разве мой уход добром проявится? Нет – злом». Работать, учиться, осмысливать мерой добра отношения с людьми – в том видел Коровкин назначение свое, и ей надо осмысливать жизнь добрым сердцем земного человека.
Ночью полная луна изливала на землю яростным ручьем густой белый свет, обнажая до мельчайших жилочек листья тополя, под которым стояла Мария, проливаясь нескончаемым потоком по реке. Мария подумала: хорошо бы сейчас душою взмыть над городком, пронестись над рощами, рекой и зависнуть над болотом, постоять там некоторое время, потом ринуться вниз и уйти навсегда в теплую болотную воду. Там, в болоте, рождалась жизнь. Как бы ни привлекала река, но разве возможно в чистой воде зародиться жизни? Вода течет себе и течет, и это уже само по себе проявление жизни.
Только в покое, каким является болото, внутри которого тихо, тепло, таинственно, где живут разные растения, в изобилии какие-то вещества, – только оттуда появилась жизнь. Там, в таинственной парной глубине, в полном мраке бродили мельчайшие зачатки жизни, там могла частица найти частицу и соединиться с другой, и в том, возможно, – жизнь! Там, в никому не объяснимой глубине, родилась жизнь и там закончилась. И вот уж душа Марии взмыла над рощицами, понеслась над полями и лугами. Закрыв глаза, она видела с птичьего полета залитые лунным светом рощи, острый блеск реки, болото, дышавшее густыми парами, черным и непроглядным глазом смотревшее в небо. Жутковато стало, и она повернула обратно, зная, что это последний и прощальный ее полет. «Где ж ты летала?» – спросила Мария себя и не ответила.
***
Они уезжали втроем – как всегда, рано утром – еще только-только всходило солнце. Пассажирские поезда приходили в Поворино на заре и уходили на заре. Никто их не провожал, в это время жители городка видели свой утренний сон. Блаженное время в дороге, особенно если дорога ведет в Москву. Аленка Топоркова – сильная и по-прежнему неукротимая женщина, считавшая свою ошибку временной, такой, которая больше не повторится, – собиралась из Москвы поехать отдыхать вместе с дочуркой к дальним родственникам в Красноярск. Почему именно в Красноярск, никто не знал.
Только подруга уехала, как Мария с упорством, на какое только способна, начала готовиться к экзаменам в строительный институт, именно в тот, в котором учился мастер Коровкин. Его слова, произнесенные на шестнадцатом этаже, когда они вдвоем смотрели на вечернюю Москву, запали ей в душу.
Мария и после того, как жизнь Коровкина закончилась, хотела одного – понять мастера до конца, ощутить, какими таинственными силами направлялась жизнь такого замечательного человека. Он желал, чтобы Мария поступила именно в строительный институт. И она постарается это сделать. Он ей сказал, что «добро очеловечивает жизнь и делает ее необходимой». Эти слова Мария записала на листок и повесила листок на кухне, для себя.
Очень помогала ей Ирина, которая вместе с Оболоковым приехала из отпуска раньше срока и с несвойственной ей настойчивостью принялась помогать сестре. Оболоков обмолвился, что может позавидовать педагогическим способностям своей жены. Это сказал он после того, как Мария написала сочинение на «отлично».
Лариса Аполлоновна, узнав через дочь о поступлении племянницы в институт, сказала, что ожидала этого и лично сама принимала участие в том стоящем деле. Она даже прислала Марии открытку, которой поразились не только Мария, но и Ирина и Оболоков. В открытке поздравляла «дорогую племянницу с поступлением в лучший институт» и слезно просила заехать к стареющей и никому теперь не нужной тетке, чтобы хоть как-то скрасить ее постылые дни. И Мария искренне пожалела ее.
Приходили знакомые поздравить Марию с поступлением в институт, вспоминали мастера Коровкина. Приходил Борис Петрович, тот, из отдела кадров, который старался устроить Марию получше и очень заботился о ней. Он сказал торжественно и несколько высокопарно, что поздравляет Марию с поступлением, а также хочет сказать, что он, Борис Петрович, был «лучшим другом выдающегося человека нашего времени – мастера Коровкина», который признался, что полюбил Марию Дворцову; Борис Петрович, узнав об этом, был поражен, ведь и сам он думал: лучшего союза любви не могло быть, чем союз Дворцовой и Коровкина.
***
Третьего сентября Мария договорилась с непостижимым Ромуальдом Ивановичем о работе в ЖЭКе для своей матери, которая собиралась переехать из Поворино в Москву.
Капитолийский принял Татьяну Тихоновну любезно, деликатно и снисходительно поговорив с ней, остался чрезвычайно доволен. Ему так и хотелось сказать: «Какие замечательные труженики живут в провинции». Но он эти слова вслух не произнес, а эдак ласково, точно маленькому ребеночку, улыбнулся, вежливо привстал из-за стола проводить к двери Татьяну Тихоновну. Корыстных причин вести себя таким, скажем прямо, необычным образом у известного всем Ромуальда Ивановича не имелось. И случившееся можно отнести исключительно на счет широты его души, как он порой говорил сам о себе.
После подобных славных минут начальник ЖЭКа задумался о жизни человеческой вообще и о соизмеримости ее с существованием такой неохватной области, как, скажем, Вселенная. Затем его мысль перескочила на личность Марии Дворцозой, поступившей, вопреки прогнозам жэковского персонала, в строительный институт, и судьба которой, как представлялось Ромуальду Ивановичу, может совершить самый неожиданный зигзаг. Часто смотрел он на Марию так, словно она таила в себе загадку. И так как в последние дни Ромуальд Иванович все чаще задумывался над поворотами собственной жизненной реки, то не приходилось сомневаться, что и чужая жизнь его тоже как-то краем станет волновать. Охватывая мысленным взором себя, подчиненных и все человечество в целом, Ромуальд Иванович неслыханно возликовал в душе, почувствовав, как может с безусловной глубиной соизмерять себя и Вселенную. Поймав эту приятно щекотавшую самолюбие мысль, он принялся сочинять очередной доклад, в котором развивал превосходный тезис «О стремлении всего человечества за три тысячи лет к покорению космоса и о влиянии чистоты и порядка в ЖЭКе на состояние гармонии в современной человеческой натуре». Как видим, глубокая мысль воспаряла в скромной душе Ромуальда Ивановича и не давала покоя.
***
Стол этот мгновенно привлек внимание Марии, стоило лишь ей войти в аудиторию; черный такой и довольно старенький стол, за которым, судя по лоснившемуся сиденью, сидело не одно поколение студентов. Аудитория-то небольшая, всего метров что-то около двадцати в длину и метра четыре в ширину. И вот в самом заднем ряду находился стол, ничем не примечательный и ничем не выделявшийся. Но на нем, видимо, обыкновенной шариковой ручкой было процарапано – «Цезарь Коровкин!». И огромный восклицательный знак поставлен. И витиевато выцарапано на другой половине – «Маша». Этот стол сразу заприметила Мария, как только вошла в аудиторию. Причем она обратила внимание, что ее сразу как-то повлекло именно к этому столу; к столу, на котором процарапаны известные слова.
