class="p1">В Иркутске люди встречали Туза Червонного с расстригой Филимоном. «Анархия, анархия мы есть!» — кричал им Туз. А Филимон крестился и бубнил: «О матерь божия! Успокой зуд в душе чада моего!.. Замучил меня, мой прекрасный вьюнош!..»
Подростки тоже взбаламутились — толкутся на пирсе.
— Батя мой баит, что жили бы при царе — все было бы хорошо! — кричит Петька Грабежов.
— Эхе! Твой батька все время богачам ж… лижет! — смачно сплюнул Лешка Чирков.
— A-а! Ты мово батьку? — Петька размахнулся, злобно ударил обидчика.
И сразу же — клубок тел! Подмяли Петьку, его и не видать. Лишь Лешка Чирков орет:
— Твой отец — купецка сволочь! Получай и ты, собака, грабежовский ублюдок. — Чирков задыхается от злости и тычет Петькиным лицом в землю: — Жри песок, дурак.
Ганька с трудом оттащил мальчишек, лишь Чиркова никак не может от Петьки оторвать. Кто-то больно стукнул Ганьку по затылку. Ганька не чует боли — наконец оттянул Чиркова. А сам летит на землю.
— Удирай! — кричит он Петьке.
Кто-то снова со всего маху ударил его по голове.
— Ты-то куда прешь? Заступник?!
…У Ганьки гудит голова, разорван ворот курташки. Медленно бредет он к Петьке. А Петька уже за печкой умывается. Крякает, фыркает и жалуется матери:
— У саней подрези лопнули, и мы с Ганькой на забор налетели!.. Я нос разбил, а Ганька шишку посадил, — ловко врет он.
Тихая, всегда хворая Петькина мать смотрит осовелыми глазами на Ганьку, крестится:
— Царица небесная! Спасибо, отвела от беды дитев малых.
Пригляделась Кристинья к вороту Ганькиной курташки попристальней, головой покачала:
— Ох, уж варнаки!.. Опять подрались!.. Дай, Ганька, пришью, не то Верка-то вам обоим взбучку даст.
— Все-то ты углядишь, мама. А тетка Вера ласковая, — поет Петька за печью.
Начало мая, а на дворе злая зимняя вьюга. Солнца как не бывало. Третий день бушует сивер. Темные тучи так низко опустились, что задевают макушки деревьев, цепляются за них, но сильные порывы ветра рвут и гонят их на юг.
Густо валит мокрый, липкий снег.
Рыбаки сидят дома. У кого есть подошвы на запасе, подшивают ичиги, у кого нет — обходятся заплаткой. Жены латают одежку. А на рваные сети — всей семьей налегают.
Ганька с Верой подвесили омулевик у заледеневшего окна: не отрываясь, дыры зашивают.
— Вот и май, коню сена дай, сам на печку полезай… Страшно на двор выйти, а тут, как на грех, нитки кончились," — Вера поднялась, оделась.
— Ты куда, мам?
— К Тудыпке за нитками схожу.
— Сиди, мам, я пойду.
Только сунулся Ганька на двор, кто-то громадный, сивобородый засвистел, завыл, швырнул в него целую охапку снега. Парень зажмурился, нагнулся и побежал к приказчику. На высоком купеческом крыльце ветер хватал еще сильнее. Поспешно стряхнув с себя снег, Ганька вошел в дом.
Тудыпка, уронив голову на стол, сидел, зловеще нахохлившись. Перед ним — недопитая бутылка водки.
Ганька крякнул, громко поздоровался.
— Эт-та кто? — Тудыпка посмотрел покрасневшими хмельными глазами, не узнавая вошедшего.
— Я… Ганька…
— A-а… «большевик»!.. A-а… теперь можешь петь свой «Интернационал»!.. Сволочи голож… ваша власть!.. Советы!.. Слыхал?!
— Ниток дай… Твою сеть починяем.
Тудыпка с трудом поднялся. Долго раскачивался. Мял ладонями распухшее лицо. Вдруг безвольно махнул рукой, плюхнулся на прежнее место.
— Д-декрет… З-земля… в-вода… все теперь в-ваше. Все, все, все ваше! — Тудыпка уронил голову, смолк.
«Эка назюзюкался-то!» — подумал Ганька и вышел.
У своего дома наткнулся на чьи-то сани. Вся белая от снега лошадь устало потянулась к Ганьке.
«Кто же это в такое ненастье?»
Отряхиваясь от снега, услышал Ганька возбужденные, радостные голоса. Он опрометью влетел в избу.
— Э-э, вот и хозяин явился! — Лобанов, улыбаясь, очищал от льдинок свои пышные усы. А Кешка Мельников шерстяным шарфом утирал раскрасневшееся лицо.
— Хозяйка, тебе от тетки Липистинья привет. Ждет в гости, не дождется, — простуженно хрипел он.
Ганька улыбался во все лицо.
— Ой-ей-е! Как это ехали?
— Не говори, брат, едва не заблудились.
Вера суетилась у плиты.
— Сынок! Власть новая. — И вдруг набежали слезы: — Вот Третьяку бы когда пожить! — Остановилась со сковородой посреди комнаты. — И мой невесть где пропал — в Мунгалии.
Лобанов увидел слезы на ее глазах, быстро заговорил:
— Ну, Ганя, «Ку-ку» никого больше не будет преследовать. Сбылась наша мечта! Не только Курбулик, а весь Байкал теперь принадлежит рыбакам.
Ганька рассмеялся.
— То-то Тудыпка разрешил наш «Интернационал» петь. А куды Тудыпку-то? — вскинулся он. — И купца Лозовского? Куды?
— На все четыре стороны. Хватит им хозяйничать.
Лобанов устало плюхнулся на лавку. Ганька стоял, позабыв раздеться. На нем таял снег и капал на пол. Анка визжала. Кешка подкидывал ее под потолок.
— Глянь, совсем как мой Ивашка!
Вера поставила на стол большую сковороду с зарумянившейся рыбой, тарелку с картошкой в «мундире».
— Не осудите, мужики, хлебца-то не имеем, — пригласила она к столу.
— Да ты что, тетка Вера!.. Знаем, — Кешка осторожно опустил Анку на пол. Та затопала к мокрому брату.
…Прибежал Петька Грабежов, исподлобья уставился на Лобанова. «И чево батя лысого так матюгает?» — думает он.
Кешка встал из-за стола первым, подмигнул ребятам.
— Ганька с Петрухой, пробегите по Онгокону. Пусть все идут в сетевязалку. Собрание будет.
Ганька засуетился, ищет шапчонку.
— Анка, ты спрятала?
Сестренка трясет головой, подошла в угол и тычет пальчиком на пол.
— Звон куды задевала!
— Сам швырнул! — смеется Вера.
Несмотря на непогоду, кто мог ходить — все привалили в сетевязалку. Народу!.. Не хватает ни скамеек, ни досок. Многие сидят прямо на полу.
Люди одеты — словно в церковь, к обедне собрались. На бабах шубы. Мужики попроще глядятся — дубленые полушубки на них, ичиги…
Набычившись, исподлобья следит за счастливым Кешкой Грабежов. Вот Кешка наклоняется к Хионии, та что-то шепчет ему — он смеется, зовет к себе Ганьку. Зло сплевывает Макар. «И за что тебя, варнак, на груди грел, от батьки укрывал твои делишки? Слепой ушкан…» — ворочается в нем гнев.
Сенька Самойлов вскочил на лавку.
— Кеха! Чо сегодня учудим-то? Ты оторвись от тетки Хионии. Я к ней приставленный. Вот ужо обниму.
— Иди ко мне, Сенюшка. Я тя приголублю. Три дня будешь бока щупать.
Горячих настороженно смотрит на Кешку. По впалым щекам его будто тени ходят. Так и кажется, что вот-вот потекут по ним слезы.
Кешка обернулся к нему.
— Слышь, бедолага, вечный ты работяга, по-новому теперь заживешь. Не в сказке я тебе… жизнь новую узришь.
Горячих горестно пожал плечами.
— Стар я. Поздно мне новой жизнью жить.
Наконец Ганька протолкался сквозь толпу к Кешке.
— Звал?
— Ты,
