Ганьке.
Савраска, видимо, тоже понял значение взмаха руки хозяина — рысцой потрусил к нему.
Быстро отаборились. Натянули палатку, установили крохотную железную печку, затопили для тепла. А на дворе, на листе жести развели костер, подвесили на треногом тагане чайник и котел с водой под мясо.
Пока грелась вода, Король отделил от тушки шкурку с толстым слоем розового жира. Из тушки удалил внутренности, а темно-красное сальное мясо расчастил на куски и почти половину опустил в подогревшуюся воду.
Через час охотники уже сидели у котла, из которого валил густой пар и приятно пахло свежениной. Часть мяса Король вывалил на доску, чтоб скорее остудить его:
— Ешь, Ганька, сколько выдержит твое пузо.
Ганька схватил кусок и, обжигаясь, начал есть.
— Эх, черт! Вот когда надо бы угостить богов и Морского Хозяина, — грустит Король.
Ганьку будто что кольнуло — он вспомнил: мама Вера поставила в туес бутылку водки, хитро подмигнув сыну, шепнула, чтоб поднес лишь на таборе перед едой.
Побежал Ганька в палатку, вернулся с туеском.
— Чо, паря, — молоко? — равнодушно поинтересовался Король.
— Молоком забелим еду.
Ганька открыл крышку, вынул бутылку.
— Э-э… паря! — от крайнего удивления у Короля сбежались кустики белесых бровей над озорными глазами. — Ишь ведь кулюган какой, а?!!
Поспешно вскрыл бутылку, побрызгал водкой во все стороны, затем на огонь.
— Ганька, дерни! — предложил он.
— У-уй! Я не-е…
— Ладно, мне больше достанется.
Король опрокинул чашку и, весело крякнув, уселся за столик.
…Шесть дней Король стрелял нерпу, а Ганька ездил за ним на Савраске — собирал промысел. Привезли на табор двадцать пять зверей. Такой хороший промысел радовал Короля, и он мурлыкал свою любимую «Шмару Ленскую».
Сейчас утро восьмого дня, как они покинули Онгокон. Окружающие торосы уже приняли обжитой человеком вид, пахнет дымом, конским навозом и терпким табачным запахом. Король весело хлопочет возле своего Савраски. Что-то мурлычет и ласково гладит мерина по спине.
Ганька с самого высокого тороса осматривается кругом. Лучи утреннего солнца нежно ласкают торосистую гладь моря. Белый покров Байкала розовый, а вдали он голубоватый, еще дальше у берега — покрыт густой синевой, сквозь которую светятся громады гольцов и горы с вечнозеленым лесом. Превратившийся в ледяшки снег под ногами Ганьки искрится всеми цветами радуги.
Ганьке кажется, что он находится на сказочном лугу, сплошь усыпанном перламутровыми незабудками и еще какими-то другими, совсем неземными цветами, которые горят, как звезды на небе в теплую летнюю ночь, но гораздо красивее их. Бесконечно меняя цвета, они завораживают своей прелестью.
Оторвавшись от «цветов», Ганька взглянул в сторону Ушканьих островов и удивился. До этого Большой Ушканий остров, обычно на далеком горизонте — узенькая темная полоска, вдруг стал громадным, поднялся вверх под самые облака и, будто не торопясь, поплыл над торосами моря, словно сказочный пароход, во много раз больше «Ангары». Рядом с ним поднялись и Малые Ушканчики. Они походят на катер «Ку-ку» и тоже плывут по воздуху дружной тройкой. Потом перед парившими в воздухе «судами» появилось трепетное марево, похожее по расплывчатой форме на сказочного дракона.
«Миражи бывают в пустыне, ну, и на морях» — вспомнил Ганька слова Ванфеда и замер, не веря своим глазам. Неожиданно до него донеслись голоса людей.
С седлом на горбушке к Королю спешил какой-то человек в военной одежде.
Ганька осторожно спустился с тороса.
— …Ты, Монка, как сюда попал? — услышал он звонкий голос Короля.
Ганька насторожился, вспомнил, как Монка лез к Кешиной Ульяне.
— Да вот… ехал с отрядом до Верхней Ангары… надумал завернуть домой… надоела шинель.
— Во-он оно што!.. Дезертируешь! Правильно, Монка… Женим тебя! Хе-хе-хе! Я пойду сватом! Хе-хе-хе!
Монка сбросил с плеча седло.
Король с тревогой спросил:
— Утопил коня-то?
— Хы, видишь, сам под седло попал… Ушел коняга на дно моря. Лед-то местами совсем худой.
— Я и то вчерась заметил — ослаб лед… А у нас с Ганькой чуть не тридцать нерп…
Монка оглянулся на Ганьку, заторопил Короля:
— Дык, ты што, дя Филантий, сдурел, надо скорей на берег сматываться.
Король огляделся, тряхнул головой.
— Верно баишь, Монка!..
…Через час нерповщики двинулись в сторону дома. Впереди ведет Савраску в поводу Король, а рядом Монка. Ганька то уйдет вперед, то сзади к саням цепляется. Мужики не обращают на него внимания и громко кричат — лед скрипит…
— …Ты, дя Филантий, с новой властью-то как живешь?
— А по мне хушь сам сатана сиди на троне, лишь бы Королю пилось да елось и работушка на ум не шла! Хе-хе-хе!
— Не, дядя Филантий! Эти… большевики, охо-хо! Волки!.. Ужо погоди, завоешь от них!
Ганька подошел к мужикам поближе и прислушался.
— Э, паря, а за што Короля тиранить?.. Я мирской мужик — есть у меня кусок — разделю, пропью с тобой же; нету — у тебя попрошу, возьму.
Харламов вздохнул, покачал головой.
— Нет, дя Филантий!.. Ты только и видишь свою охоту… Хочешь знать? Большевики зло несут, раздор людям и миру всему.
Ганька зло подумал: «Ишь, ему снова царя…»
— Брось!.. Эвон Лобанов… Кешка Мельников, что, рази худые мужики?.. А они, считай, головные у нас в Подлеморье большевики!..
— Ты не знаешь!.. Бить надо эту сволочь!
— Брось!.. Брось!.. Худое баишь, Монка!.. Чую!..
У Ганьки закипело сердце, но он смолчал. День для него поблек: горы и богатый промысел не радовали. «А, смотри-ка, Ванфеда с дя Кешей ему убить всхотелось. Сволочуга… Змеина…»
Перед закатом солнца артель Гордея Страшных начала метать сети. Ганька у него в лодке. Стоит на верхней тетиве, а Сенька Самойлов — на нижней.
— Ганька, не забегай вперед!.. — кричит башлык.
Весла скрипят, звонко шлепают о воду наплавья. От напряжения Ганька горит и весь в поту. Он очень хочет понравиться башлыку. В уме прикидывает, сколько еще осталось концов сетей выбросить за борт. «Хоть бы не запутались!» — волнуется он.
Наконец выметали последнюю сеть. Ганька распрямился. Теперь может и на море взглянуть. Глянул и залюбовался.
Сквозь пепельные, с золотистыми окаемками тучи проглядывает солнце, и по шелковистой водной глади разливается литое золото. Оно прямо на глазах быстро растет вширь и вкось; приближаясь к ним, чуть касается чьей-то соседней сетовки, и кажется Ганьке, что лодка поднялась выше, стала краше. Это лучи уходящего светила словно волшебной кистью провели по черным бортам суденышка и окрасили его в розовый цвет.
У самого побережья узкой полоской прошелся легкий мысовик, и по голубому простору, весело плескаясь, бежит теперь позолоченная рябь. И Ганьке кажется, будто несметные косяки омуля, всплыв на самый верхний слой воды,
