Зато к Мишутину в Заболотском лесу присоединился отряд полкового комиссара Баградзе — более двух батальонов из частей соседней армии, которые Баградзе вел через немецкие тылы почти от самой границы.
На первом же смотре своей возрожденной дивизии генерал выступил с краткой речью.
— Запомните все, — сказал он, — мы не в окружении! Мы боевая часть, на родной земле выполняющая свой воинский долг. А он у нас один: бить врага! Бить беспощадно до нашей полной победы!
Мишутин стоял рядом с Баградзе перед общим строем на лесной поляне. Полы его брезентового плаща были распахнуты — на гимнастерке тускло блестел орден Красного Знамени. И пожалуй, только в эту торжественную минуту я понял, что не напрасно генерал рисковал, пронося через фронт этот свой боевой орден.
Одновременно с комплектованием подразделений Мишутину приходилось много заниматься разработкой предстоящей операции по выводу дивизии из окружения. Дело осложнялось тем, что большинство опытных офицеров штадива, в том числе и сам начальник штаба, были выведены из строя в последних боях. Их место заняли недостаточно искушенные в штабной работе молодые офицеры во главе с майором Гущиным. Мишутину приходилось во все вникать самому — контролировать, направлять, помогать советами.
Каждый день он напоминал командирам частей и своему штабу:
— Учтите, если мы потеряем время, то потеряем все: тактическая обстановка, выгодная теперь для прорыва, может измениться в любой момент!
К сожалению, случилось именно то, чего опасался Мишутин. Из-за недостатка артиллерии наша подготовка к прорыву через фронт затянулась, а в это время немцы перешли в наступление. Фронт стал отодвигаться от нас все дальше и дальше на восток. Наша подготовительная работа прошла впустую. Все надо было начинать сначала.
Мишутин собрал командиров на совет, в заключение которого объявил свое решение:
— Будем двигаться по ночам лесными дорогами параллельно оси наступления немцев. Как только достигнем линии фронта, пойдем на прорыв...
Дивизия шла по белорусским лесам семнадцать суток. Точнее, не просто шла, а пробивалась, ведя непрерывные бои против немецких гарнизонов и карателей, пытавшихся преградить ей путь на восток, к своим. За время движения по тылам противника подразделениями дивизии было истреблено более двух тысяч гитлеровских солдат и офицеров, взорвано восемь складов с боеприпасами, уничтожено четыре вражеских штаба и много боевой техники.
На восемнадцатый день многотрудного, кровопролитного похода мишутинской дивизии разведка донесла: наступление немецких войск остановилось! И куда бы в последующие дни комдив ни бросал одну за другой разведывательные группы, всюду результат был одинаков: фронт впереди недвижим, немцы ведут оборонительные работы, зарываются в землю.
В бревенчатый клуб леспромхоза, где разместился штадив, Мишутин вызвал начальника разведки и в присутствии начальника штаба майора Гущина сказал ему:
— Самим нам, в одиночку, прорваться через фронт трудно. Подразделения дивизии обескровлены до предела, плохо с боеприпасами. Кроме того, если не предупредим наших, можем попасть под их же огонь. Надо немедленно связаться с войсками Красной Армии, действующими на этом направлении. — Мишутин немного помолчал и заключил: — Сегодня же объявите в разведроте: нужны добровольцы на ту сторону!
На другой день из числа изъявивших желание идти через фронт для связи с нашими войсками Мишутин отобрал двоих: старшего сержанта Ремнева и меня. Сверхсрочник Максим Ремнев считался лучшим разведчиком дивизии. Ну, а мне эта честь была оказана потому, что я неплохо владел немецким языком.
Под вечер после обстоятельного инструктажа мы с Ремневым, переодетые в форму унтер-офицеров вермахта, покинули штаб. На крыльце Мишутин крепко обнял, поцеловал нас обоих.
— Помните, друзья, — сказал он, — вы идете на такое дело, от которого зависит судьба дивизии...
Это были последние слова, которые мне довелось услышать от генерала Мишутина. На обратном пути, после успешного выполнения задания комдива, в перестрелке с немецким дозором я был тяжело ранен. Ремнев и сопровождавшие нас автоматчики были вынуждены оставить меня у местного лесника. А когда мои раны зажили, этот лесник переправил меня в партизанский отряд, в котором я и воевал до самого освобождения Белоруссии...»
Глава четвертая
Седьмого ноября, в первый день праздника, Дружинин дежурил в комитете. И во время этого дежурства, когда выпала свободная минута, решил написать письмо Гущину.
Начавший службу у генерала Мишутина начальником оперативного отделения и выросший до начальника штаба, Гущин, несомненно, должен был хорошо знать своего комдива, а главное, как теперь Дружинину стало окончательно ясно, Гущин находился вместе с Мишутиным в тот период движения по вражеским тылам, когда произошел решающий бой дивизии, быть может, ставший для ее командира последним.
Написав и в тот же день отправив письмо, Николай Васильевич ожидал ответа. Но так и не дождался.
Однажды, уже в середине ноября, Дружинина вызвал его начальник и сказал, чтобы он подобрал сотрудника в командировку в Краснодар.
Выяснив, что там за работа, Дружинин попросил направить в Краснодар его самого.
— Не вижу в этом никакой нужды, — заметил начальник. — Там справится любой сотрудник.
— У меня в Краснодаре дело есть, Илья Кириллович.
— Дело? Какое?
Дружинин сказал, что в одном из районов Краснодарского края живет полковник в отставке Гущин, с которым ему надо обязательно встретиться.
— Уж не опять ли по делу того комдива? — спросил Илья Кириллович. — То в Подольск, теперь в Краснодар...
— Раз уж взялся за гуж... — Дружинин улыбнулся. Но улыбка вышла какая-то виноватая, потому что начальник разговаривал с ним явно неодобрительным тоном. Дружинину стало неловко за эту улыбку, он почувствовал, что краснеет, а от этого разозлился на себя еще больше и закончил в несвойственном ему резком тоне: — В общем, надо это дело довести до конца!
Илья Кириллович сложил на животе пальцы, привычно покрутил ими, примирительно сказал:
— Ну что ж, надо так надо...
Через три дня Дружинин уже был в Краснодаре. В понедельник приступил к своей работе в УКГБ, закончил эту работу в субботу вечером. А на другой день выехал в район, где отставник Александр Платонович Гущин возглавлял один из зерносовхозов. Они встретились в директорском доме на краю поселка. Гущин оказался загорелым худощавым человеком лет сорока пяти. Один, пустой, рукав его пиджака был аккуратно заправлен в карман. Приветливо улыбаясь, он поздоровался с московским гостем левой рукой, сказал:
