— Правильно поняли.
— А что же вас разлучило?
Воронец отбросил седую прядь, упавшую на лоб, перевел дыхание.
— Так уж вышло...
— Вам тяжело об этом говорить? Тогда не надо. Извините.
— Да нет, отчего же... Не подумайте чего плохого. Просто дело случая... Я ведь все время находился рядом с комдивом, такая уж была моя служба — шофер на его «эмке». Вместе с ним и в Глинском госпитале оказался — я сам привез туда Мишутина с его адъютантом. Думал, и оттуда вместе выйдем, опять бок о бок воевать будем. Не получилось...
— Вас, видимо, в разное время выписали?
— Не в том дело. Несчастье произошло...
Воронец положил на столик тяжелые руки с потухшей папиросой в мелко дрожавших пальцах. Немного помолчав, заговорил глухим голосом и как-то торопливо, будто хотел поскорее выговориться, освободиться от давившей на сердце тяжести. Говорил он долго. Взволнованный рассказом, Дружинин не перебивал спутника. Откинувшись всем своим большим телом к стенке в углу купе, он внимательно слушал, отчетливо представляя себе не только общую картину тех трудных летних дней сорок первого года, но и связанные с ней события в жизни нескольких людей, близких друг другу...
Глава вторая
В Минске на многолюдном перроне Дружинин, вышедший проводить Воронца, вдруг предложил ему свою помощь в поисках следов комдива. Это вырвалось у него как-то неожиданно, уже перед отходом поезда, когда он на прощание пожимал руку Ивана Тимофеевича. Неожиданно потому, что Дружинин, человек сдержанный, сам умевший оберегать в себе то, что дорого было одному ему, и понимавший это в других людях, до последнего момента не решался заговорить об этом с Воронцом из-за боязни нарваться на отказ: вы, дескать, посторонний в этом деле. Но это предложение услуг не было для Дружинина чем-то случайным, слетевшим с языка в минутном порыве: он не мог не уважать человека, добровольно и бескорыстно взвалившего на свои плечи тяжелейшую ношу.
Предлагая свою помощь, Дружинин исходил из того, что он, сотрудник органов государственной безопасности, располагает большими возможностями, чем Воронец, ведущий поиск чуть ли не в одиночку. Однако при этом Дружинин не хотел преувеличивать своей роли: дело казалось ему малоперспективным. Он не разделял оптимизма Воронца, который из-за неопытности в подобного рода вещах с какой-то мальчишеской увлеченностью верил в непременный успех поиска.
Но Дружинин не мог согласиться и с тем, третьим пассажиром в купе, который почти всю дорогу молча лежал на верхней полке и вступил в разговор лишь после того, как Воронец кончил свой рассказ. «Вы извините, что я вмешиваюсь, — сказал тот, третий пассажир, обращаясь к Ивану Тимофеевичу. — Но, ей-богу, мне кажется, вы гоняетесь за призраком. Кому это нужно?» Воронец поднял на него недоуменные глаза: «Как так?» Болезненного вида пассажир свесил голову с полки. «Если бы ваш комдив погиб как герой, о нем давно было бы известно, — пояснил он свою мысль. — Скорее всего, сгнил где-нибудь в плену или того хуже...»
Эти жестокие слова потом не раз всплывали в памяти Дружинина — когда ехал в поезде, продолжая свой путь от Минска, и позже, во время отпуска, на охоте, и по возвращении домой, в Москве. Было в них нечто такое, чего не мог Дружинин отбросить, исключить, хотя бы теоретически, безотносительно к судьбе генерала Мишутина: слишком много он повидал за свою жизнь, работая в разведке и контрразведке.
И все-таки Дружинин не мог до конца принять этих слов, так как понимал: войну выиграли не одни герои. К тому же, одно дело погибнуть героем на людях и другое — безвестным, как многие погибали в том страшном сорок первом. Впрочем, сами они едва ли считали себя героями. Они выполняли свой солдатский долг, и только...
Так рассуждал подполковник Дружинин в тот день, когда впервые после отпуска вышел на работу. Расстегнув пиджак и расслабив галстук, он сидел за столом в своем небольшом, в одно окно, кабинете — ожидал сотрудника, которого вызвал для разговора по хотя и не принятому официально к производству, но, можно считать, уже начатому делу о генерале Мишутине.
Дружинин выдвинул боковой ящик стола, достал простенькую папку из желтого картона. Отныне в ней будет собираться все, связанное с поисками следов комдива. Дело это Дружинину придется вести самому, не передавая никому из подчиненных, а лишь поручая им частные задания: оно не соответствовало профилю работы отдела.
Наконец пришел вызванный сотрудник. Это был лейтенант Строгов, или Веня Строгий, как называли его в отделе отчасти из-за фамилии, но больше потому, что это прозвище как нельзя лучше отвечало обычному выражению его смуглого тонкого лица. Прозвище прочно пристало к лейтенанту, несмотря на то что всем было известно: неулыбчивый Веня вообще-то весьма добродушный и застенчивый человек.
Когда Веня Строгий, поздоровавшись, сел за приставной полированный столик, Дружинин сообщил ему о цели вызова, а затем стал рассказывать, как завязалось дело Мишутина, поведал со слов Воронца об обстоятельствах, предшествовавших событиям, при которых генерал Мишутин пропал без вести.
Обстоятельства эти были таковы.
В июле 1941 года пехотная дивизия Мишутина, с тяжелыми, кровопролитными боями отходившая почти от самой границы, получила приказ принять участие в массированном контрударе во фланг прорвавшейся крупной немецкой механизированной группировке. Ночью полки стали сниматься со своих оборонительных участков и двигаться на запад, в район сосредоточения. В этих лесистых, заболоченных местах, по которым шли все три походные колонны дивизии, начиналась родная область Мишутина, где он жил до восемнадцати лет.
На полпути до исходных позиций для контрудара правофланговая колонна, с которой ехал сам комдив, на рассвете внезапно была атакована немецкими танками. На широкой луговине завязался бой.
Разорвавшимся поблизости снарядом Мишутин был контужен — потерял сознание. Пришел в себя уже по дороге в Глинск, в армейский госпиталь, куда его везли сержант Воронец и адъютант лейтенант Дорохин.
На другой день, когда состояние Мишутина несколько улучшилось, он вызвал к себе в палату Воронца и Дорохина и стал их расспрашивать о последнем бое. Из мелких подробностей, деталей боевой обстановки, о которых рассказывали ему адъютант и шофер, генерал пытался создать цельную картину окончившегося без него боя, чтобы сделать более или менее верное предположение о состоянии и местонахождении своих полков.
Дорохин развернул на койке перед генералом карту и карандашом показал направление отхода разбитых в неравном бою подразделений дивизии, блокированных немецкой танковой группой.
