Почему же Амур и Сахалин были утрачены на столь долгий срок, а Аляска потеряна навсегда? Из-за царских бюрократов немецкого происхождения, которые говорили по-русски с сильным акцентом и чей космополитизм неизбежно вел к предательству (потере территории, приобретенной патриотами). «Лицо барона раздраженно перекосилось. — Родина, любезный, там, где живешь, а не там, где прадед родился. Вся земля-матушка — наша родин»{1301}. Но дело патриотов было правым, и рано или поздно оно должно было победить. «Если хочешь, они были здесь первыми русскими пограничниками»{1302}, и, как сказал один такой пограничник, волею автора попавший в Америку середины 1850-х годов, «не дали русскому человеку протянуть руку черным и желтым народам. Через сто лет разберутся во всем этом!»{1303}. А тем временем делом туземцев было хранить огонь и не забывать о голубоглазых друзьях. В романе Николая Задорнова «Далекий край» один герой-нанаец влюблен в светловолосую девушку, наследницу русских казаков, а другой унаследовал от своего отца старое русское ружье, которое в пророческом сне становится таким же огромным, как весь древний Амур. Даже Аляска, принадлежавшая России «по праву первооткрывателей и первопоселенцев», а ныне превратившаяся в ад для коренных народов, может вернуться домой. Одна из героинь Маркова, бежавшая с того берега Берингова пролива, приносит с собой горсть земли с Аляски. «“Пусть с землей российской смешается. Одинаковы они…” — просто сказала женщина»{1304}.
Тем временем в послевоенном Советском Союзе продолжалось Большое путешествие. Более того, оно набрало скорость с приходом (завершением обучения) первого поколения северных интеллигентов, прошедших все ступени советского образования и получивших дипломы учителей или, в самых многообещающих случаях, должность национальных писателей. Они писали главным образом по-русски и для русских читателей и стали полноправными (и до поры до времени ревностными) членами советской «творческой интеллигенции». Их труды сделали Большое путешествие более заметным и популярным, но не обогатили его новыми элементами, которых не было бы в произведениях их учителей и товарищей. Чукча Юрий Рытхэу унаследовал сюжеты и персонажи Семушкина, а нанаец Григорий Ходжер продолжил эпос, начатый Фадеевым и Задорновым. Советская национальная политика одержала важную победу: соцреалистические романы 1940—1950-х годов отражали официальные представления о действительности в том смысле, что не выказывали никаких этнических различий «по содержанию»[104].
Это, конечно, не означало, что само содержание было неизменным. Хотя тема гигантского, но безболезненного скачка из отдаленного прошлого в настоящее/будущее оставалась центральной, произошли некоторые важные перемены. Прежде всего, поскольку скачок завершился к середине 1930-х годов, Большое путешествие стало историческим жанром. Его можно было ввести в повествование как серию воспоминаний победившего и умиротворенного протагониста{1305}, его можно было перенести в настоящее, открыв в глубине тундры забытое племя{1306}, и его могла воскресить война, временно вернувшая к жизни исчадья тьмы и предоставившая новое поле деятельности для носителей света[105]. И наконец, новые догмы этнического мессианизма и «холодной войны» в сочетании с удачными художественными находками романов о дореволюционном пограничье повлияли на понимание самой природы Большого путешествия.
В литературе 1930-х годов коренным народам предоставлялась единственная альтернатива существующему положению вещей: большевистский путь к коммунизму. В литературе 1940—1950-х годов они почти всегда начинали свое путешествие на распутье. Иными словами, стандартное Большое путешествие усвоило четкую структурную симметрию повествования о землепроходцах (переехав для этого на Чукотку и на Амур). По одну сторону были большевики, все как на подбор славяне, а по другую — иностранцы, все как на подбор негодяи[106]. Ни те ни другие не возникали из ничего: большевики были «потомками Ермака и Пояркова», вернувшимися на «исконно русские земли»; американцы были «потомками древних пиратов», стремящимися «чертовски разбогатеть или сдохнуть с голоду, уподобясь старому голодному зверю»{1307}. Глаза снова оказывались зеркалом души, а новые большевики были больше похожи на казаков, чем на литературных коммунистов 1930-х годов: у всех у них глаза были как «небо в ясную погоду», как «голубая морская вода в пору тишины, когда море как будто спит, не шелохнувшись даже самой слабой волною», а иногда как небо, море и «лучистое, теплое солнышко»{1308}. Это была национальная черта, так что одного упоминания о «простом русском лице» партийного секретаря было достаточно, чтобы вызвать в воображении образы мощных, но дружелюбных стихий{1309}. Роль русских в деле защиты туземцев от иностранцев стала настолько важной, что в одной повести отеческая фигура партсекретаря была заменена фигурой местного начальника КГБ (с «обыкновенным, русским» лицом), расследующего дела о нарушениях границы{1310}. В другой Большое путешествие состоит в переселении группы эскимосов с Чукотки на остров Врангеля с целью обосновать советские территориальные претензии. Таким образом, обретение сознательности сопутствовало осознанию священного долга защиты отечества. Сознательность (цивилизованность) совпадала с патриотизмом, а патриотизм строился на доверии к одному «высокому, светловолосому русскому парню»{1311}.[107]
Истинный характер американцев тоже можно было определить по глазам. Их одежда (высокие сапога и ремни с пистолетами) с первого взгляда выдавала в них хищников; их речь («год дэм!») недвусмысленно объявляла об их намерениях; а их действия (насилия и убийства) говорили сами за себя; но именно их глаза — бесцветные и «подернутые мглой» — свидетельствовали о том, кем они были на самом деле: призраками, чье место не под Веселым Роджером, а на «Летучем Голландце»; мертвыми душами, которых страшное проклятие обрекло быть вечными посланниками ала. В менее зловещем ключе большинство иностранцев были — для пущей убедительности — наделены стандартными признаками неподлинности в виде вставных зубов, очков, огромных носов и чрезвычайной волосатости{1312}. Они пришли из ада. «Проклятая земля» (обычно Аляска), откуда они появлялись и куда снова исчезали, если не были схвачены советскими пограничниками, была местом, где умышленно попирались все человеческие ценности: родители дурно обращались с детьми, дети плевали в лица матерям, дружбы не существовало, а свобода означала разбой. Все белые были расистами, а всех «цветных» преследовали, унижали, морили голодом, а иногда линчевали (в Китае в роли расизма выступала идея культурного превосходства). Единственной надеждой на спасение был «берег счастья» за морем{1313}.
Берег счастья тем временем стоял твердо, несмотря на все попытки заполонить его шпионами, наводнить американскими консервами, которые вызывали понос, или заразить его специальными бациллами, которых выводили японские медики, а испытывали агенты ФБР на туземцах Аляски{1314}. В манихейском мире послевоенного противостояния «двух систем» СССР был земным раем, местом, где мечты становились явью. Позже, когда «Белый пароход» Чингиза Айтматова стал распространенной метафорой утраченной невинности и ускользающего счастья, Юрий Рытхэу опубликовал повесть о женщине-чукчанке, соблазненной американским капитаном, которая провела остаток жизни в тщетной надежде на возвращение «красивого корабля». Ее последние слова выразили мудрость того единственного мира, который она знала: «Самый красивый корабль тот, который мимо проходит». Но это было до Большого путешествия. Когда дочь этой женщины начала испытывать те же смутные желания, она увидела, как у ее дома бросает якорь большой советский корабль, которым правит молодой, только что окончивший училище капитан-чукча{1315}. Ожидание кончилось — для нее и для всех коренных народов СССР. По словам Ювана Шесталова,
Берег мой богат народом,
Как зеленый луг цветами,
Стая белых пароходов
Гуще стаи лебедей{1316}.
Но в чем именно состояло счастье? Как во всех послевоенных советских утопиях (включая полевые этнографические исследования), образ городского рая с высокими зданиями и гигантскими стройплощадками уступил место частному счастью с уютными интерьерами и молодыми матерями в «хороших головных платках с кистями»{1317}. Когда корабль наконец приплыл, он привез брак, материнство и телевизор{1318}. Но кое-что оставалось неизменным. Земной рай по-прежнему означал избавление от свободы, понимаемой как свобода злых духов, «свобода диких зверей»{1319}. В рассказе Ю.И. Шамшурина прирученный северный олень убегает в тундру, где едва не становится добычей волчьей стаи. Спасенный хозяином, пристыженный олень «покорно пошел за ним» домой. «Живи у человека, — говорит его спаситель, — спокойнее будет»{1320}.
