— Тогда переводи ты, — обращаясь к татарину, сердито приказал Филимонов.
— Тоже не знаю… Твоя, вашсокблахородия, столько сказал, так бистро-бистро… Рази человек может понимат? — недовольно ответил татарин.
И хотя никто из горцев не понял их разговора, но озадаченный вид и раскрытый от изумления рот подполковника был красноречивее самого точного перевода.
И мюриды, и важные люди джамаата, и даже сам Гази-Магомед не могли сдержать легкого смешка и улыбок.
Небольсин тоже усмехнулся, только Булакович, все еще охваченный воспоминаниями прошлого, с восторженным уважением смотрел на имама.
Филимонов возмущенно оглядел присутствующих и важно уселся на свое место.
— Ты не серчай, вашесокблахородия, — примирительно сказал Ахмед. — Говори мало, не бистро-бистро, только чего надо, тогда я се понимат буду.
Подполковник стал медленно, простым, понятным языком говорить о поручении, данном ему полковником Клюге. Переводчики, дополняя один другого, не спеша переводили слова Филимонова.
Имам и мюриды внимательно слушали, иногда озабоченно переговариваясь между собой.
Небольсин и Булакович почти не вступали в разговор, предоставив Филимонову всю церемонию встречи.
Смеркалось, когда имам поблагодарил русских.
— Уже поздно. Вы устали, идите к себе, обедайте и отдыхайте. Сегодня мы уже не встретимся. Отложим наше решение до завтра. Подходит час истихир-намаза[65]. Аллах поможет нам ответить на ваше письмо, он всегда подсказывает верные решения, — поднимаясь с места, сказал Гази-Магомед. — Вы идите к себе, мы же исполним закон, — обращаясь к мюридам, продолжал Гази-Магомед.
Чеченец Эски и переводчик Ахмед пошли проводить русских до их сакли.
— Я знаю об этих намазах, — сказал Булакович. — Они состоят из омовения и четырехкратных земных поклонов. Затем читается молитва, в которой просят бога явить во сне свое знамение.
— Язычники, чистой воды подлецы, — пробурчал Филимонов, все же с интересом прислушиваясь к словам Булаковича.
— Бог, по их убеждению, во сне обязательно разрешит путем какого-либо знамения самый сложный вопрос, поможет найти наилучшее решение в трудном деле.
— То есть что ответить генералу?.. — вставил подполковник. — Что ж, будем надеяться, что аллах подскажет им прекратить войну, замириться и ждать милостей государя.
Булакович продолжал, не обращая внимания на брюзгливый тон Филимонова.
— Аллах, по мнению мюридов, во сне обязательно скажет им, что следует делать… Особенно в сны и ночные откровения свыше верит сам имам. Если задумано решение хорошее, правильное, то во сне должно показаться что-нибудь светлое или какой-нибудь предмет в зеленом или белом цвете, если же дело дурное, то во сне что-либо покажется в черном или красном цвете… и этого достаточно для окончательного решения имама и его ближайших людей.
— Однако вы, прапорщик, досконально изучили их обычаи… — с удивлением вставил Филимонов.
— Было много времени для этого, господин подполковник, тем более что горцы охотно говорили мне обо всем сами.
— Вам бы книжицу про это написать, — одобрительно сказал Филимонов.
— Я и пишу… Статья, над которой работаю уже больше полутора месяцев, так и называется: «Обряды, жизнь и порядки кавказских горцев», — скромно, даже нехотя ответил Булакович.
Тут только Небольсин понял, над чем долго и кропотливо, главным образом по ночам, работал его друг, исписывая, дополняя, вычеркивая и снова доделывая какие-то страницы.
Ночь быстро сходила на землю. Лес, плотно подступивший к хутору, сильнее оттенил мрачную тишину ночи. Лишь на лужайке все еще было светло, вернее, светилось пятно, до которого пока не дошли мрачные тени векового леса.
Небольсин, став сбоку от окна, смотрел на это белеющее пятно, на котором группами сходились мюриды.
— Не след смотреть… еще подумают, подглядываем, — тревожно произнес подполковник.
— Меня не видно, а пропустить такое — грех, ведь никогда больше я не увижу молитвы мюридов, — тихо, чуть отодвигаясь в тень, ответил Небольсин.
На все еще светлой от луны лужайке стоял имам. За ним группами по пять, по семь человек расположились мюриды. Имам воздел руки и произнес слова молитвы…
Лунные блики в последний раз пробежали по стволам, блеснули на оружии молящихся, отразились в водах малой речушки и исчезли во тьме.
Утром подполковник проснулся в плохом настроении. Ночь он спал тревожно, то и дело просыпаясь и прислушиваясь к шорохам и шагам за саклей.
— Что ж, господа, впечатления у меня никакого… то ли не понял нас этот господин, то ли решил обсудить со своими, — подполковник снизил голос, — оборванцами письмо полковника.
Булакович пожал плечами.
— Ну, конечно, обсудит. Вопрос войны и мира не связан с одним имамом, — нехотя ответил Небольсин.
— Неохота задерживаться… да и народ кругом разбойный, одни зверские лица, — продолжал Филимонов.
Ему не ответили, и подполковник занялся записями беседы с имамом. В дверь постучали.
— Входи, — не отрываясь от бумаги, сказал подполковник.
— Завтрикат издес будешь, вашсокбродь, али кунацки комнат пойдешь? — опросил Идрис. — Имам сказал, скора ответ дает.
— Здесь, здесь, чего это мы с ними кушать будет, — собирая записи и укладывая их в сумку, ответил Филимонов.
— Интересней было бы вместе, понаблюдали б за их жизнью… не часто приходится встречаться с имамом, да и польза… — начал Небольсин.
— А чего полезного, что он, — подполковник ткнул пальцем в переводчика, — что имам ваш — одна… братия, — спохватившись, закончил он.
— Нет! Имам болшой, умная чалавек… так говорит, вашблахородия, нелзя… Гази-Магомед — одна, а такой, как Идрис, — он показал на себя, — минога, сто, тристо ест…
— Поостеречься надо в словах, господин подполковник. Мы здесь как бы дипломаты и парламентеры, — сухо напомнил Небольсин.
— А что я? Здесь все свои, да и Идрис тоже наш, мирный чеченец… А говорить… Я ничего такого и не сказал.
— А им с тобой, вашброд, кушат не будет… — сказал Идрис.
— Это почему же?
— Нелзя, харам! Он чисты, святой чалавек… с тобой кушат нелзя.
Небольсин засмеялся.
— Это что ж, я поганый, что ли, а он… — покраснев от негодования, спросил Филимонов.
— Зачем поганы… может, и не поганы, а се равно — харам… — спокойно пояснил переводчик.
«А со мной он обедал, и не раз», — с удовлетворением подумал Булакович.
— Так игде кушат будешь? — коротко повторил переводчик.
— Здесь… устал с дороги, да и дела кое-какие, — поспешно ответил подполковник.
После завтрака, скромного и недолгого, Филимонов опять взялся за свои записи, а Небольсин и Булакович вышли во двор подышать воздухом и поговорить с сопровождавшими их казаками. Несколько мюридов прохаживались вдоль опушки, двое стояли у входа в саклю, где был имам. Стреноженные кони щипали траву; мальчишка-чеченец, вооруженный дедовским кинжалом, сидел возле коней, делая вид, будто не замечает появившихся русских.
— Кормили вас? — спросил Небольсин казаков, сидевших на траве возле расседланных коней.
— Кормили, чуреку и мяса дали, — ответил казак.
— И сыру ихнего по куску, — добавил второй. — А что, вашсокбродь, тута еще ночевать придется али до дому поедем?
— Пока не знаю… А что?
— Дак вроде б и ничаво, а так… Ходют вокруг, ровно волки, не глядят, ни слова не скажут… кабы не переводчик ихов, Ахметка, да наш, что с Грозной взяли, навряд ли и харчей дали б…
— Потерпите, ребята, до завтра, а там и домой, — пообещал Небольсин.
— Ваша блахородья, та сторона не ходи, тут гуляй, — появляясь из сакли, сказал Ахмед.
Казанский татарин был в потрепанной черкеске, высокой тавлинской папахе и солдатских штанах с малиновым кантом.
— Ну, как живешь, Ахмед? Садись возле, а то и поговорить не удастся, — усаживаясь на большой камень, сказал Булакович.
— Ничаво живем… Как Черкей ваши, — татарин запнулся, — пожигали, ушел оттеда… Старшина, который ты, ваша блахородья, жил, яво два сына убили, жена, невестка тоже… хата кругом жгли, нету аул болше, — покачал головой Ахмед.
— А как ты уцелел? — поинтересовался Булакович, но Ахмед, охваченный грустным воспоминанием, продолжал:
— Многа, очен многа чалвек убили в Черкей… И малчишка, и девка, и старики… огон горит, пушка бьет, солдаты штыком атака идет… се сакли горел… много народ пирапал… — покачивая головой, закончил он.
— Ну, а как ты спасся? — опять задал вопрос Булакович.
— Аллах помогал… Я тоже воевал, тоже мюрид был, имам мине назад послал… Твоя, гово́рит, язык нам надо, иди назад, позову… Не позвал, — вздохнул татарин. — Ночу се тихо-тихонко ушли… казак-дурак спал, ничего не видал… А ты опять блахородья стал? Апчер-прапорщик, дай аллах тебе енерал погон носить. Имам тебе узнал, имам тебе любит, хороший, говорит, Иван чалвек… — одобрительно сказал Ахмед.
