автора. Перевод, не просмотренный автором, часто оказывался далеко не точным; эти неточности иногда извращали основной смысл рассказа и набрасывали на него такой колорит, который совершенно не соответствовал намерениям и желаниям автора… Далее, различные обстоятельства места и времени, различные соображения редакции и других лиц, более или менее чуждые действительным интересам литературы и общества, вели за собой сокращения, искажения и тех рассказов, которые до сих пор известны читателям. Все эти причины, заставлявшие автора говорить не совсем то и не совсем так, что и как он хотел сказать, в настоящем издании устранены…Все издание, с первой страницы до последней, тщательно пересмотрено, выправлено и дополнено автором. Мысль автора выразилась теперь во всей своей чистоте и полноте, именно так, как хотел и умел выразить ее сам автор».
В первый том вошли переводы всех опубликованных украинских произведений и повести, написанные по-русски, но примыкающие по содержанию к украинскому циклу. Посчастливилось ввести «Институтку» и даже «Кармелюка», выброшенного цензором из сборника сказок.
После выхода первого тома Папин предпочел устраниться. Но писательница на этом не успокоилась. В конце концов она добилась своего: выпустила собрание сочинений — и не в трех, а в четырех томах. Только радость была не велика. Издание растянулось почти на восемь лет.
КОНЦЫ И НАЧАЛА
Словно желая компенсировать себя за долгие месяцы вынужденного простоя, она работала с утроенной энергией — писала «Живую душу», переводила с французского и английского, редактировала свои сочинения, держала корректуры, готовила Богдана, основательно забывшего русский язык, к поступлению в гимназию. Оставшись с матерью и Богданом в пустой квартире (Пфели уехали на лето в деревню), она старалась не терять ни часа. Столь упорядоченный образ жизни ей самой казался неправдоподобным. Письмо к Этцелю о петербургском житье-бытье выдержано в пасторальных тонах:
«Я много работаю. Я начала произведение, которое у меня на сердце. Это моя утренняя работа, когда только одна я бодрствую. Потом начинаются уроки с моим сыном: диктант, история, чтение. Я справляюсь с этим как могу. Уроки кончаются, я берусь за переписывание. Я переписываю очень интересную вещь, и это мне не скучно. Потом уроки музыки с сыном. Затем я берусь за перевод, который должна сделать, который меня тоже интересует и нисколько мне не докучает. Это переписывание и этот перевод — прекрасное занятие, когда ты чувствуешь себя немного усталой. Это не требует размышлений. Иногда я сажусь за фортепиано и провожу за ним все свободное время, какое у меня остается».
Такой хотел ее видеть Этцель, и она не разрушала созданный им образ. На самом деле никакой идиллии не было, и этого не удалось утаить: «У меня большие неприятности и огорчения. Было бы долго посвящать вас во все подробности, и рассказ был бы не очень приятен, и я не люблю жаловаться».
Этцель потребовал объяснений. Какие тревоги омрачают существование его дорогой Мари? Он испытывает к ней отцовские чувства и хочет знать все, чтобы помочь хотя бы советом. Она должна быть с ним откровенной и ничего не утаивать…
Спустя несколько месяцев (в сентябре 1867 года) Этцель сопроводил очередное послание многозначительной сентенцией: «Нужно трезво смотреть на вещи, ибо если Вы будете считать кого-то совершенством и в один прекрасный день убедитесь, что это не так, то от этого будет тяжелее. Я говорю это в пользу того, кого Вы называете Магометом. Любите его меньше, чтобы любить всегда».
Легко догадаться, кого она называла Магометом. Это был Писарев. За два с половиной года он создал в крепости почти весь свод своих сочинений, сделавших его властителем дум передовой молодежи. Чутко улавливая запросы жизни, он будоражил умы и сердца тысяч и тысяч читателей, но, находясь в изоляции, знал о своем успехе только понаслышке. И когда Павленков решил выпустить Полное собрание сочинений Писарева, его удивлению не было границ: «Где это видано, чтобы издавалось Полное собрание сочинений живого, а не мертвого русского критика и публициста, которому всего 26 лет и которого г. Антонович считает неумным, Катков — вредным, Николай Соловьев — антихристом и пр.».
Флорентий Федорович Павленков — одна из самых светлых личностей в демократическом движении шестидесятых годов. Его столкновения с цензурой, привлечение к судебной ответственности — после того, как была «заарестована» за «явное нарушение общественной благопристойности» вторая часть сочинений Писарева, — его знаменитая речь на суде, прозвучавшая как обвинение самовластию, арест и последующая деятельность в ссылке — героические страницы из истории борьбы за свободу слова в царской России.
После каракозовского выстрела были отменены все льготы политическим заключенным. Режим в Петропавловской крепости резко ухудшился. Писареву запретили работать. Почти восьмимесячное бездействие в четырех стенах каземата подорвало его душевные силы. Он вышел из тюрьмы надломленным человеком. Вот его собственное признание в письме к Тургеневу от 18 мая 1867 года: «А я все это время, уже около полугода, чувствую себя неспособным работать так, как работалось прежде, в запертой клетке. Вся моя нервная система потрясена переходом к свободе, и я до сих пор не могу оправиться от этого потрясения».
Писарева точно подменили. Его новые статьи не идут ни в какое сравнение с написанными в крепости. Куда девался боевой темперамент, публицистический пафос, наступательный дух?
Сказывалась, конечно, тягостная атмосфера тех месяцев, когда «полицейское бешенство достигло чудовищных размеров» (Герцен), когда цензурные репрессии, обыски и аресты загоняли в подполье вольную мысль.
Ко всему прочему, популярный критик остается без своего постоянного журнала, и это его еще больше травмирует.
После запрещения «Русского слова» Благосветлов приступил к изданию двухтомного сборника «Луч», а затем (с октября 1866 года) — журнала «Дело», который при тех же ведущих сотрудниках должен был заменить «Русское слово» и отличаться от него лишь названием. Но в мае 1867 года Писарев порвал с Благосветловым.
Размолвки случались и раньше. Еще в декабре 1865 года Писарев жаловался на издателя: «Благосветлов, пользуясь моим заключением, на днях обманул меня при окончательном расчете с лишком на 400 рублей». Купеческие замашки Благосветлова, его самоуправство и отсутствие «нравственной деликатности», при том, что это был передовой деятель, создали нетерпимое положение. Влиятельному писателю, чьи произведения определяли лицо журнала, он платил как начинающему автору, оправдываясь тем, что Писарев «очень легко» пишет, а в крепости «расходов мало». Между тем на свои литературные заработки Писарев содержал родителей и двух сестер. Имение в Грунце захирело, и только его гонорары спасали семью от нищеты.
Противоречия сглаживались, пока Писарев всецело зависел от издателя. А теперь даже мелкая бестактность могла переполнить чашу терпения.
