под силу, но и смириться они тоже не могли. Назревал новый конфликт…
Вернемся однако к «Живой душе». Рукопись поступала в редакцию «Отечественных записок» частями и напечатана была не целиком в первой книге, как предполагал Некрасов, а в четырех (1, 2, 3 и 5-й за 1868 год).
Роман завершался на глазах у Писарева, за тем же рабочим столом, который снился Марии Александровне в Москве. Писарев читал главу за главой, вольно или невольно помогая усиливать политические акценты, отделять «прирученных титанов» от людей революционного дела. Писарев и был тем новым человеком, чьи живые черты уловлены в образе Загайного, увлекшего Машу, героиню романа, на путь борьбы: «Вот он сам сидит за столом, заваленным бумагами и книгами. Она видела наклоненную голову, блестящую массу темных волос, широкий лоб и черные брови. Все обаятельные образы счастья навсегда затмило это побледневшее, утомленное лицо работника, всем существом своим отдавшегося работе…»
Как и все программные произведения демократической литературы шестидесятых годов, роман зашифрован применительно к цензурным условиям, но так, чтобы искушенный читатель многое мог прочесть между строк. Насколько это было возможно, Марко Вовчок раскрывала в действии образы новых людей — Маши и Загайного. Автобиографическая основа сюжета, по понятным причинам, в меньшей степени распространяется на последние главы: реальная Маша вышла замуж за певца украинских песен, который назван в романе Габовичем.
Работа подошла к концу, когда первые части «Живой души» были уже напечатаны в журнале. Отдельному изданию Марко Вовчок предпослала посвящение — самое пространное из всех, какие она делала в жизни: «Дмитрию Ивановичу Писареву. В знак глубокого уважения. 29 апреля 1868».
Некрасову роман показался неровным, но в целом не обманул ожиданий. В один из апрельских дней он прислал с рассыльным записку: «Так как я, может быть, даже с преувеличенной строгостью отнесся к 3-й части Жив. души, то считаю долгом сказать, что 5 ф[орм] 4-й части, которые я вчера прочел, решительно и несомненно хороши».
Осторожный Краевский думал иначе. На правах официального редактора он решил предостеречь Некрасова: «Седьмая форма Живой души не совсем потребна, Николай Алексеевич. Вот смысл отчеркнутых мною фраз, как я их понял. Некоторые из героев романа вследствие того, что один из них Загайный, шедший напролом, попался, приходят к убеждению, что действовать открыто в России пока еще нельзя: народ не приготовлен. Получив это убеждение, они решают, что им нужно и полезно захватить сперва в свои руки власть, заняв казенные должности, и одни уже принимают такие должности, а другие готовятся принести эту тяжелую жертву…Если я так понял — могут так понять и другие».
Но так рассуждают в романе преуспевающие либералы, оправдывая свое отступничество громкими фразами о служении народу…в государственных канцеляриях. Один из них, Роман Аркадьевич Квач, ненавидит Загайного именно потому, что тот остался верен «делу» и не признает никаких компромиссов.
Опытные либералы, говорил Писарев, прошли великую школу «балансирования, мистификаторства и самоуверенного переливания из пустого в порожнее». Такими и предстают они в романе Марко Вовчка. Отсюда видно, какие злободневные вопросы общественной жизни затрагивались в этом произведении.
По настоянию Краевского из «Живой души» было выброшено несколько абзацев. Тем не менее цензор нашел в ней ту же «вредную тенденцию», что и в стихах Некрасова «Эй, Иван!» и «Медвежья охота», — «порицание условий нашего общественного строя, обличение их нерациональности». Но цензор еще не сделал своих выводов, а Марко Вовчок добилась согласия редакции на частичное восстановление изъятого текста в отдельном издании, для которого, по обыкновению, был использован журнальный набор.
Книга была отпечатана, когда из типографии выкрали часть готового тиража. Встревоженный Краевский потребовал от Некрасова, чтобы тот занялся расследованием. Очевидно, похитители знали, что роман Марко Вовчка легко будет сбыть на стороне: журнальная публикация имела успех, о «Живой душе» говорили и спорили.
В прессе появились разноречивые отклики. То, что ретрограды обрушились на «нигилистский» роман, никого, конечно, не удивило. Дезориентировала читателей критика не справа, а слева. П. Ткачев, публицист из журнала «Дело», ничего не усмотрел в этой книге, кроме повторения пройденного, и все его доказательства свелись к тому, что Маша — вовсе не тип «новой женщины», а героиня «пошлейшего из пошлейших мещанских романов». Единственная ее цель — «примазаться» к какому-нибудь мужчине (статья «Подрастающие силы»).
Роман Марко Вовчка послужил поводом для оскорбительной выходки: журнал «Дело» через голову писательницы сводил счеты с Некрасовым и «Отечественными записками». Как тут не вспомнить слова Чернышевского, сказанные много лет спустя, когда споры и события, волновавшие людей шестидесятых годов, отошли в далекое прошлое: «Марко Вовчок забыт публикой. Да и когда писал, не имел той славы, какой был достоин: это потому, что М. А. Маркович сначала жила вдали от литературных кругов, а потом была дружна с Некрасовым… и вражда литературных котерий к Некрасову распространялась и на нее. У некоторых влиятельных в литературе людей были и личные причины ненависти к ней».
Внутренняя борьба разобщала близких по направлению литераторов и могла только радовать их общих врагов. Что же касается «Живой души», то она выдержала испытание временем и вопреки недальновидным пророчествам осталась в истории русской литературы как одно из сильных, талантливых произведений о «новых людях».
ЭПИЛОГ «ЛОПАТИНСКОЙ КРЕПОСТИ»
Длительное общение с Писаревым, «блестящим адвокатом естествознания и образцовым популяризатором» (так определил Павленков одну из сторон его деятельности), совместная работа над переводами Брема и Дарвина значительно расширяют кругозор писательницы. Становится доступным ее сознанию неисчерпаемо многообразный мир природы, развивающейся по законам эволюции. Интерес к естественнонаучным идеям во многом определяет тематику ее переводных трудов и содержание журнала «Переводы лучших иностранных писателей», который будет издаваться под ее редакцией. Со своей стороны, Марко Вовчок побуждает Писарева серьезно заняться современной французской литературой.
Кроме статьи о романах Андре Лео, он помещает в «Отечественных записках» сокращенный перевод политической сказки Лабуле «Принц-пудель» в сопровождении сильного и смелого предисловия, подробный разбор романа Дроза «Золотые годы молодой француженки» и, наконец, глубоко принципиальную статью «Французский крестьянин в 1789 году» в связи с публикацией в журнале «Дело» первой части романа Эркмана-Шатриана «История одного крестьянина».
По словам критика, авторы «стараются взглянуть на великие исторические события снизу, глазами… массы», «развивают в своих читателях способность уважать народ, надеяться на него, вдумываться в его интересы». В свете статьи Писарева понятна увлеченность Марко Вовчка этим замечательным произведением. Перевод всех четырех частей «Истории одного крестьянина» вызовет переполох в цензурных инстанциях…
Последние статьи Писарева — «Старое барство» (по поводу «Войны и мира» Л. Толстого) и «Французский крестьянин в 1789 году» свидетельствуют о новом взлете его
