Формально, в монастырь Пульхерии принимали лишь набожных девушек – таких, что чувствовали призвание свыше, и, главным образом, из благородных семейств. Некоторыми из них двигал проходящий со временем девический задор; однако же, тем, кто был принят в это сообщество, уход из него стоил огромных усилий и далеко не в каждом случае представлялся возможным. Были и такие, кого в монастырь отсылали не справлявшиеся с воспитанием трудных дочерей родители, которые надеялись на то, что строгий, набожный образ жизни даст нужный результат там, где сами они оказались бессильны. В подобных случаях неизменным условием приема оставалось щедрое денежное «пожертвование». По вышеназванным причинам девушек отчаявшихся или непокорных в монастыре встречалось крайне мало. Тем не менее именно к этой категории можно было отнести Гонорию, неотлучно проведшую во дворце четырнадцать последних лет.
Выйдя из молельни, сестры оказались в большом, обрамленном колоннадами внутреннем дворе, где за свободными занятиями – медитацией, чтением набожных текстов, молитвами либо же вышиванием гобеленов и алтарных покровов – они должны были провести два остававшихся до постного полуденного prandium часа. Разговоры осуждались, как представлявшие собой несерьезное – по сравнению с более важными (то есть, праведными) делами – развлечение.
– В восемь, – прошептала Гонория, пройдя мимо что-то бормотавшей себе под нос Присциллы. Ни та, ни другая не обратили внимания на то, как вспыхнуло ревностной ненавистью лицо Ариадны, предыдущей любовницы Гонории, – слова эти долетели и до ее ушей.
Расхаживавшая взад и вперед по двору – с видом таким, какой позволял (и напрасно!) считать, что девушка погружена в глубокие религиозные размышления – Гонория кипела от ярости и неудовлетворенности. «Что за жизнь», – в который уже раз подумала она с досадой. Родилась и воспитывалась она в Равенне, западной столице, ни в чем не нуждалась и ни в чем не знала отказа, но все это закончилось в тот момент, как ее матери, Плацидии, вздумалось титуловать дочь Августой, коей обычно принято считать супругу законного императора. Обретенный Гонорией статус позволил ей встать в один ряд с верховной жрицей и императрицей и лишил возможности выйти замуж. Пожаловав дочери титул Августы, Плацидия заботилась исключительно о государственных интересах: Гонория оказалась недосягаема для всякого рода тщеславных интриганов, которые – в случае женитьбы на ней – могли причинить вред империи. О чувствах девушки никто и не думал. Уже тогда Гонория понимала, что с ней поступают несправедливо, но ничего не могла с этим поделать; гораздо же хуже было то, что в те годы она как раз достигла половой зрелости и начала испытывать сильное сексуальное желание, а никаким законным способом удовлетворить его не могла.
Отчасти для того, чтобы досадить матери и бессердечным епископам Консистории, приговорившим ее к жизни весталки, отчасти ради утоления собственной страсти, шестнадцатилетняя Гонория вступила в компрометирующую связь со своим прокуратором, Евгением. Последовавшую беременность вполне можно было скрыть, но пришедшая в ярость Плацидия сделала семейный позор публичным достоянием, заточив дочь в константинопольский монастырь. Предполагалось, что жизнь, построенная на строгом соблюдении религиозных обрядов, дисциплинирует Гонорию и окажет на нее благотворное влияние. Но та, недовольная введенными Пульхерией (на высокие порывы которой Гонории было глубоко начхать) ограничениями и лишенная возможности дать выход своим желаниям через замужество, закрутила в стенах монастыря целую серию лесбийских романов с такими же, как и она сама, свободомыслящими девицами. Сейчас она тайно встречалась с Присциллой, которая заняла в ее сердце место Ариадны. Та же, в свою очередь, восприняла «отставку» крайне болезненно и то слезно умоляла бывшую Августу вернуться, клянясь ей в вечной любви, то обвиняла ее в предательстве и грозилась отомстить. Но Гонория, которая была без ума от своей новой возлюбленной, в конце концов просто перестала обращать на Ариадну внимание.
* * *
В восемь часов Присцилла прокралась в келью Гонории. «Все в порядке: меня никто не видел», – прошептала она охрипшим от возбуждения голосом и принялась срывать монашескую одежду – длинную, до пят, тунику из грубого неокрашенного льна. Не медля ни секунды, Гонория последовала ее примеру, и уже через несколько мгновений сгоравшие от обоюдного желания женщины бросились друг другу в объятья; губы их сплелись в страстной схватке, соски набухли и потемнели. Упав на ложе, Гонория широко развела бедра и забилась в экстазе, когда вибрирующий язык Присциллы нашел ее губы – другие – и начал нежно ласкать раскрывшийся бутон…
Дверь с грохотом слетела с петель и в келью ворвались два дородных евнуха; за их спинами маячили тощие формы сестры Аннунциаты.
– Пойманы – in flagrante delicto ! – ликующе завизжала монахиня, и глаза ее запылали фанатичным огнем. – Увести ее! – скомандовала она евнухам, указав на съежившуюся Присциллу.
* * *
Вместе с прочими выведенными во двор сестрами, Гонория вынуждена была наблюдать за тем, как спина ее возлюбленной, сдерживаемой двумя евнухами, покрывается все новыми и новыми кровавыми рубцами, – сестра Аннунциата ко всему подходила с присущим ей исступлением. Для доносчицы, Ариадны, крики жертвы звучали как музыка. Покрытую несмываемым позором Присциллу ждала отсылка домой, к родителям. Гонория же о подобном освобождении могла лишь мечтать.
Когда ее вызвали к Пульхерии, та в холодных тонах заявила, что отныне, после отбытия одиночного заключения, Гонория, во избежание повторения случившейся постыдной сцены, будет находиться под постоянным присмотром.
– Тебя следовало наказать наравне с Присциллой, – продолжала Пульхерия, – но, к сожалению, тебя, как дочь бывшего императора, подвергать порке нельзя. Особи одного пола не могут иметь сексуальных контактов друг с другом, – так говорит Священное Писание. – Черты ее лица смягчились и в голосе зазвучали беспокойные нотки. – Думала ли ты о своей бессмертной душе и о душах развращенных тобой женщин? Огонь Преисподней еще более жарок, чем огонь страсти.
– В молитвах своих я буду неустанно просить Бога о прощении, ваша светлость, – пробормотала Гонория в мнимом раскаянии. Она давно поняла всю тщетность своей борьбы с сильными мира сего. А все эти разговоры о наказаниях загробного мира Гонория и вовсе пропускала мимо ушей. Она воспитывалась на романском Западе, где влияние язычества ощущалось в гораздо большей степени, нежели на Востоке, и научилась мыслить свободно и скептически. Здесь же людские поступки зачастую определялись религиозным пылом и мыслями о том, что их ждет после смерти.
– В этих стенах я не «ваша светлость», а просто «матушка», – мягко поправила ее пожилая женщина; став императрицей, она обнаружила, что многие в монастыре теряются, когда хотят к ней обратиться. – Будем надеяться, что Бог тебя услышит. Я же тем временем спрошу у монаха Даниила [57] , какого наказания ты заслуживаешь. Столп его не столь высок, чтобы он не мог дать совет тому, кто его просит. А теперь давай вместе помолимся Господу нашему; пусть свет Его укажет Его заблудшему дитя дорогу к истинному покаянию и целомудренной жизни.
* * *
Раздраженная ограничениями – теперь еще более жесткими – презираемой ею жизни, измученная желаниями, удовлетворять которые она больше не могла, Гонория становилась все более и более сердитой и безрассудной, пока, наконец, в голову ей не пришла одна безумная идея, которая должна была помочь принцессе вырваться из этого невыносимого заключения и отомстить тем, кто лишил ее свободы. Набравшись решимости и наплевав на здравый смысл, абсолютно не отдавая себе отчета в том, к чему может привести ее выходка, Гонория тут же взялась за перо и написала письмо, которое, вместе с собственным перстнем, вручила преданному евнуху. Приказ ее был прост: послание доставить во что бы то ни стало, передать указанному лицу лично и постараться, чтобы оно не попало на глаза тем, кому не предназначено.
Часть третья Каталаунские поля 451 г.
Глава 44
Гонория, сестра императора Валентиниана III, позвала Аттилу в империю.
Безымянный автор. Галльская хроника. 452 г.
Никогда еще Аттила не ощущал столь сильного беспокойства. Совет, который должен был решить, что делать в этот переломный момент, проходил в атмосфере нервного разажения и сомнений. Весть о том, что Восток отказывается платить дань, распространилась среди гуннов со скоростью выпущенного катапультой каменного ядра, и некоторые горячие головы тут же завопили о необходимости решительных ответных действий. Встретившись со столь непреклонным сопротивлением, гунны пришли в замешательство. С того самого момента, как, семьдесят лет назад, они впервые возникли на европейской арене, никому еще не удавалось эффективно им противостоять. Но потом было сражение на реке Ут. Времена, так или иначе, изменились, подумал Аттила, окинув взором забитую до отказа комнату. Когда еще был жив его отец, на Совет могли являться все взрослые мужчины племени, которые собирались где-нибудь в открытом поле и даже не слезали со своих лошадей. Теперь же он созывался тайно, и приглашение на него получало лишь ограниченное число глав выдающихся фамилий, – модель эту гунны переняли у римлян.
