Шум на сегодняшнем Совете стоит не меньший, чем в растревоженном пчелином улее, отметил Аттила, усаживаясь на стоявшую посередине круглого покоя скамью. Уж не кажется ли некоторым из присутствующих, что авторитет его ослабевает? Не хотят ли они, словно собравшиеся в стаю волки, бросить вызов своему, немолодому уже, вожаку? Что ж, если так, то следует сразу же направить собрание в нужное ему русло. Аттила кивнул в сторону Онегесия, который всегда придерживался умеренных взглядов и, кроме того, приходился ему другом.
– Говори, Унгас, – призвал он, употребив гуннскую форму имени Онегесия, которую тот, любитель всего римского, латинизировал.
– Господин, если Маркиан отказывается платить нам дань, – начал Онегесий, – то, возможно, пришло время гуннам задуматься о том, чтобы изменить свой образ жизни. Мы не сможем вечно жить за счет одних лишь грабежей и набегов. Глупо было не сознавать того, что, рано или поздно, римляне обретут смелость и волю противостоять нам. После сражения на реке Ут и то и другое у них появилось.
Выступление Онегесия Совет встретил недовольным гвалтом: «Трус!», «Предатель!» неслось со всех сторон.
– Молчать, – рявкнул Аттила и обвел собравшихся столь суровым взглядом, что в комнате тут же воцарилась тишина. – На Совете каждый может говорить то, что думает, ничего не страшась, и не должен Аттила напоминать вам об этом. Евдоксий, твой голос звучал громче других. Чем ты недоволен?
Беглый предводитель багаудов, худой, энергичный мужчина с горящими глазами, прокашлялся.
– Раз уж это дозволено, ваше величество, скажу прямо. Совет Онегесия столь постыден, что даже в обсуждении не нуждается. У вас нет другого выбора, кроме как организовать поход на Восток, либо же – если подобное предложение королю гуннов не по душе – напасть на Запад, который сейчас как никогда уязвим. Половина франкского народа желает видеть на престоле брата Меровеха и с удовольствием присоединится к гуннам. Не успеете вы перейти Рейн, как Арморика возьмется за оружие. Едва вы протрубите в рог, как примкнет к вам и Гейзерих. Римская армия в Галлии с каждым днем становится все слабее и слабее; солдаты голодают и месяцами не получают жалованья. Но если Аттила предпочитает остаться дома и пасти свои стада… – Оставив мысль незаконченной, Евдоксий пожал плечами и оскалил зубы в вызывающей улыбке.
– Попридержи свой язык, римский пес, – прорычал Аттила. – Будь ты гостем вандалов, а не гуннов, уже давно бы его лишился, так что можешь считать себя счастливчиком. Советую тебе не злоупотреблять больше нашим гостеприимством. У того, что ты сказал, есть и другая сторона. Половина франков может поддерживать брата Меровеха, но другая-то хранит верность своему королю, который, по общим отзывам, правит своим народом справедливо и со знанием дела. Гейзерих хочет, чтобы мы напали на Запад, потому что боится, как бы визиготы не объединились с римлянами и не поперли его из Африки. Если же говорить о стоящей в Галлии римской армии, то соглашусь: она знавала времена и получше, но по-прежнему сильна и не разучилась выигрывать сражения. Или ты забыл битвы у Нарбо и Хелены?
– Простите меня, ваше величество, – Евдоксий изобразил на своем лице смирение. – Вы правы, что напоминаете мне о тех победах. Одна из них была добыта не без помощи гуннов, другого же, не менее славного триумфа римляне достигли, одолев практически безоружное гражданское население. Да то и неважно; римляне – воистину отважные воины, и проявляя осторожность, прежде чем атаковать их, Аттила поступает мудро. – Еще одна провокационная улыбка.
– Уж не думаешь ли ты, что я снизойду до споров с тобой, римлянин, – презрительно бросил в ответ Аттила, проклиная тот день, когда он приютил у себя этого агитатора. – Ты говоришь, что у нас есть лишь две альтернативы. Я же вижу и третий выбор. – И он выложил перед Советом предложение Аэция, сделанное через Тита Валерия Руфина, посланника западного полководца: военная служба с целью сдерживания федератов-германцев; дележ доходов Запада; возможность будущего союза с Западной империей.
Предложенный Аттилой план оценили немногие: лишь Онегесий и парочка пожилых, убеленных сединами гуннов выразили полное с ним согласие. Остальные старейшины хранили молчание. Увидев, что молодые гунны сгрудились вокруг Евдоксия, Аттила испытал новое, тревожное чувство: события постепенно выходили из-под его контроля, а сам он из главы Совета превращался в некого стороннего наблюдателя. Впервые с того дня, когда, незадолго до заключения маргского договора, они повздорили с Бледой, его авторитету был брошен вызов, и справиться с надвигающимся кризисом можно было лишь одним способом: напасть на зачинщика смуты и сокрушить его.
– Давай, Евдоксий, выскажись, – предложил Аттила. – Что ты там бормочешь, словно беззубый старик, – ничего не слышно. – К его облегчению, многие из собравшихся приветствовали этот выпад сардоническими смешками.
Но Евдоксий знал, куда следует жалить.
– Как скажете, ваше величество, – лицо бывшего знахаря налилось гневом. – Ваше превосходное предложение сводится к следующему: гунны должны стать наемными прислужниками римского полководца – того самого, заметьте, по чьей глупости лишились жизни шестьдесят тысяч их соплеменников. Все мы знаем, что когда-то он был вашим другом. Складывается впечатление, что, пользуясь своим высоким положением, вы скорее готовы оказать поддержку этому ненадежному человеку, нежели позаботиться о благополучии собственного народа. Иначе, зачем бы Аттиле скрывать от Совета содержание некого письма?
Удар был сильным, и пришелся он точно в цель, – такого развития событий Аттила и предположить не мог. Он-то думал, что о письме Гонории никто и не догадывается. Откуда о нем узнал Евдоксий, многое ли ему известно? Посыльный, евнух из персов, показался ему вполне надежным. Вероятно, Евдоксий узнал о его прибытии и подстерег на обратном пути, где-нибудь в степи. Момент крайне опасный; в отличие от римского императора, он, Аттила, предводитель варваров, правил своими людьми с всеобщего согласия. Увидят, что он слаб или неудачлив – изберут нового вожака. Вряд ли Евдоксий блефует, решил Аттила. Хотя и не похоже, что Гонория могла довериться евнуху, Евдоксий вполне мог заставить того признать, что письмо прислала лишенная братского расположения сестра западного императора и что к нему прилагался перстень – символ, который мог означать лишь одно. Предположи Евдоксий, что он, Аттила, скрыл от Совета некую важную информацию – и его, короля гуннов, позиции вмиг пошатнутся, и серьезно. Избежать смертельного укуса змеи можно, лишь опередив ее и не иначе, но тогда ему придется последовать тем курсом, идти которым он меньше всего желал. Ничего не поделаешь, другого выхода нет. Судя по всему, Евдоксий, этот коварный ренегат, победил.
– Так вот чем ты, неблагодарный негодяй, отвечаешь на наше гостеприимство? – ответил Аттила холодно, но спокойно, отчего слова его прозвучали еще более угрожающе. – Подкуп прибывшего к королю посыльного у нас, гуннов, считается изменой. Ты же, гость, пойдя на это, злоупотребил моим доверием, что лишает тебя предоставленного иммунитета. Забыл, что случилось с Констанцием? Наверное, мне следует просить Совет вынести тебе надлежащий приговор.
Евдоксий уже и сам понял, что перегнул палку, лишившись тем самым влияния на собрание и поставив жизнь свою под удар.
– П-п-прошу прощения, господин, – проквакал он. – Все, что я видел, – это лишь как приехал курьер. Что за весть он принес с собой, я не знаю.
– Тем лучше для тебя, – сурово ответил Аттила. – Я тебе верю, а потому дарую тебе твою никчемную жизнь. Впредь держи язык за зубами. Откроешь еще раз свой поганый рот, и я забуду о том, что могу быть милосердным. – Отвернувшись от дрожащего римлянина, он обратился к вмиг стихшему собранию. – Это жалкое подобие человека, – кивком головы он указал на Евдоксия, – осмелилось приблизить то, ради чего мы здесь собрались. А созвал я Совет для того, чтобы огласить перед вами содержание письма, о котором упомянуло это ничтожество. Но перед этим я решил рассказать вам о других альтернативах, – для того, чтобы вместе мы смогли выбрать тот путь, по которому пойдет наш народ. Письмо прислала мне Августа Гонория, которую на протяжении последних четырнадцати лет держит взаперти в одном из константинопольских дворцов позорящий равеннский престол император Валентиниан, ее брат. Гонория просит меня освободить ее от этой мучительной подневольности, взамен же обещает стать моей женой. В знак своей любви и доброй воли сестра императора вложила в письмо свой перстень. – Аттила обвел взором лица собравшихся, – теперь все они, как один, жадно ловили каждое его слово. – Если мы согласимся удовлетворить просьбу дамы, – улыбнулся Аттилу, – то, думаю, вполне сможем рассчитывать на солидное приданое – скажем, половину Западной империи. Ну, так как, ответим согласием?
