— Нет. Ну как же? — сумрачно усмехнулся Курулин. — Надо принять.
Он опять опустил голову и посидел, облокотясь на колени. Потом встал и пошел к борту. Навстречу ему с туго набитым большим портфелем шел через понтон Федор Красильщиков.
— Уезжаю. Зашел проститься, — сказал Федя.
— Ну, прощай, — безучастно сказал Курулин. — Иди отдай носовой. — Он показал рукой, куда Феде надо идти. А затем нашел меня глазами и так же буднично и лениво велел идти отдать кормовой. Кругом стояло полно рабочих, и было кому отдать кормовой, а он пристегивал к своему новому фортелю нас с Федором... Ладно!
Я едва успел сдернуть с кнехта чалку, как палуба под ногами содрогнулась, взревели в утробе судна дизеля. «Мираж» дернулся. Бегущий с понтона в нутро нашего судна кабель натянулся, со звоном вылетел, идущий параллельно ему воздуховод оборвался. Я уловил, как стоящие посредине судна шарахнулись. По палубе прокатилась сбитая хлестнувшим воздуховодом богатая фуражка Самсонова. Кто-то из стоящих у борта судорожно выпрыгнул на понтон, а инженер с бородой Черномора прыгнул, наоборот, на «Мираж», который, слишком резко рванувшись, чуть не врезался в «Волго-Балт». Буквально в последнее мгновение замер, ударил под округлую белую корму «Волго-Балта» мощной водометной струей, развернулся на месте и пошел на середину залива. Я зашел в рубку. У штурвала стоял Курулин. Опуская глаза, он трогал поочередно переключатели, привыкая к управлению. За его плечом торчал похожий на Черномора инженер из Звениги и вполголоса давал ему наставления. Посреди рубки, прочно расставив ноги, стоял взбешенный Самсонов, держа в руке фуражку с запачканным белым чехлом. Он еще раз с откровенной досадой осмотрел ее и гневным движением нахлобучил на голову.
— Хулиган! — Засунув руки в карманы габардинового плаща, молча кипя от гнева, Самсонов обошел рубку, машинально осматривая пульты управления судном и манипулятором, остановился рядом с Черномором за плечом Курулина. — Что все это значит?
— Надо же подвести итог... ради чего все было, — чуть повернув голову, добродушно сказал Курулин. — Убедиться надо: мираж это было все? Или все-таки нет!
Только что, минуту назад, морщинистый и опустошенный, Курулин под рокот дизелей явственно наполнялся теперь торжеством. Может быть, это было торжество побежденного?
На палубе стояли, вытянув шеи, смотрели — кто на удаляющуюся оцепенелую толпу на понтоне, кто на приближающуюся дымящуюся штормом Волгу: Грошев, Веревкин, бледнолицый ленинградец — наладчик манипулятора, добродушный увесистый дядя из министерства лесного хозяйства и ничего не понимающий, но совершенно спокойный Федор Алексеевич с портфелем в руках.
Впарывая в воду позади себя толстую водометную струю, «Мираж» вышел на глиссирование, в мгновение ока мы проскочили горло залива, и Курулин сбросил скорость. Закрывая горизонт, под холодным солнцем катили и дымили по ветру желтые взлохмаченные валы. Стекла рубки забило водяной пылью. «Мираж» вскинуло, уронило, погребло по рубку под толщей живой торопливой воды. Из склона лезущей в небо, растрепанной водяной горы колено манипулятора торчало, как перископ. Заклинившись между какой-то укрытой чехлом колонкой и стеной рубки, я глянул сквозь стекло назад, не смыло ли тех, что остались на палубе. Как раз в этот момент «Мираж» выжал себя из толщи, и я увидел фантастическую картину. Наш взброшенный на гребень вала кораблик был накрыт холмом прозрачной оцепенелой воды. В ту же секунду вырванная из родной стихии вода бешено бросилась за борт, задраенная дверь в пристройку машинного отделения распахнулась, в клубе черного дыма оттуда вывалился задыхающийся Веревкин, и судорожно кашляя, повис на двери. Потом он скрылся от очередного потопа, а потом снова вылез в тугом коме сразу же срезанного ветром дыма.
Цепляясь за поручни, я проскочил к нему и в задымленной глуби машинного отделения увидел Славу Грошева и Федора Алексеевича. Они, присев под нижний слой едкого сизого выхлопного дыма, быстро разбалчивали фланец, под которым, очевидно, пробило прокладку, и весь выхлоп теперь выбивало внутрь корабля. Перед ними с асбестовой прокладкой в руках сидел на корточках бледнолицый ленинградец. А Веревкин проветривал помещение, держась на верху трапа, в самом дыму.
— Во, работнички! — оскалившись, радостно заблажил Слава, когда я кое-как сполз вниз по уходящему из-под ног трапу. — Прокладки ставят картонные! Вентиляцию сделать забыли!
— Есть вентиляция! — крикнул сквозь кашель и грохот дизелей Веревкин, задыхаясь наверху и показывая куда-то рукой. Пригнувшись, я прошел под слоем дыма, разглядел красную кнопку и врубил систему. Слои дыма задрались и поползли вверх.
Наглотавшись гари, я вылез наверх. Оплетенные жилами пены, со всех сторон вздымались янтарные горы. Водяной пылью тут же залепило лицо. Словно желтые совы, над палубой проносились ошметья пены. Держа шляпу в руке, на неверных ногах я добрался до жилого помещения и спустился вниз. Кубрик был треугольной конфигурации с четырьмя расположенными в два яруса койками по обоим бортам и красивой газовой югославской плитой в камбузной нише. Верхние койки были подняты, а на одной из нижних сидел Самсонов, упираясь мясистыми ладонями в колени и опустив голову.
— Тут сахару где-нибудь нет? — подняв ставшее одутловато-бледным лицо, с затруднением спросил он. Вот те раз! А я-то думал, его мутит от качки. А какой с виду чугунный мужик!.. Я бросился к камбузному шкафчику, чуть не врезался в трап, добрался и заглянул в неряшливо распоротые пачки и с несколькими кусками рафинада кинулся к Самсонову. Задержав стон, он срывающейся рукой брызнул из маленького пузырька на сахар что-то резко и травянисто пахучее, положил сдобренный кусок под язык. Я сидел рядом, бдительно глядя ему в глаза. Он стал медленно выплывать из своей запредельности: мертвенность сползла с лица, глаза осмыслились, и он узнал меня.
— Чего вы, собственно, добиваетесь?
Ого! Такие люди мне нравились. Безо всяких вступлений и еще не освободившись от боли, брать, так сказать, быка за рога... Я пересел на койку против него. В кубрике периодически меркло. Солнце в иллюминаторах то и дело затенялось толщей желтой воды. По обретающему живые краски и обычную твердость лицу Самсонова пробегали пятна солнечной ряби. Судно муторно и резко бросало, и мы с Самсоновым проваливались и взлетали то один по отношению к другому, то оба вместе.
— Я добиваюсь счастья для человечества, — сказал я, взлетев высоко над ним.
Лицо его медленно напряглось от гнева.
— Шутник!.. Написюкал себе в газетку, и будьте любезны: заместитель начальника пароходства летит, как на пожар, принимать драконовские меры, директор завода идет практически на служебное самоубийство, — вот зримый результат вашей писюльки! Этого вы добивались? Могу доложить: исполнено! Довольны? Или для полного вашего удовлетворения пяток человек еще надо отдать под суд?
— А вы знаете, первые два года жизни я беспрерывно кричал. В конце концов врачи докопались: несовместимость с окружающей средой. Оказывается, я кричал от ужаса. Очевидно, предчувствуя, что буду жить среди таких, как вы.
Снова взлетев, я вцепился в койку и увидел сверху стеариновое лицо Самсонова.
— Это что же такое?! — сказал он так, что мне стало не по себе, сиротливо. — Приезжает какой-то... — От гнева у него перехватило горло, и, взлетая вместе с койкой, он истреблял меня одними светлыми бешеными глазами.
— Несерьезный вы человек, — сказал я, испытывая кратковременную тошнотворную слабость, так как твердь из-под меня опять внезапно ушла. — «Написюкали»... «Газетка»... «Писюлька»... Коли вы искажаете в себе представление о реальности, что от вас можно ждать, ну, хотя бы осмысленного?.. Раз я «написюкал», послали бы в газету опровержение, выдворили бы, в конце концов, меня из затона! А вы же, по сути дела, идете у меня на поводу. Я высказал свое несогласие с некоторыми действиями Курулина, а вы примчались и изо всей силы принялись его бить. Вот тебе и «написюкал»! Вы же приняли мои слова как приказ — к немедленному исполнению. Но мне такие исполнители внушают крайнее опасение. Предпочитаю иметь дело с людьми, у которых есть своя голова на плечах.
Я испугался, что его хватит удар. Померкло, а затем обдало рябью, я снова увидел его волевое, искаженное внутренней судорогой лицо.
— Именно так и сделаем! — отбил он замедленно и с чугунной твердостью. — И не боюсь я ваших писю... ваших статей. Я вас позорно! с милицией! из затона выставлю. И пишите себе, сделайте одолжение, хотя бы даже и обо мне. Мы себя защитить сумеем!
— Можете действовать совершенно спокойно. Я писать на эту тему больше не буду.
Самсонов, глядя мимо меня, неприязненно помолчал.
— Черт вас разберет, что вы за человек! — разжав твердые губы, сказал он, наконец, грубовато.
— Собственная мать во мне усомнилась, спросила: «А не подлец ли ты?»
