— Вот даже как... Она здесь?
— Председатель поселкового народного контроля.
— И мать задели? — Самсонов неожиданно и откровенно расстроился. Лицо его стало обмякшим, даже обрюзгшим, глаза устало прикрылись, а губы сморщились. — Как же вы так?
Мне пришлось сделать некоторое усилие, чтобы через это его соучастие перешагнуть.
— Не задевать, конечно, легче...
Я увидел, как отвердевает снова его лицо.
— Сколько всяких... сидят, штаны протирают, — холодно вскипев, отрезал Самсонов. — Так вы их будто не видите!.. А стоило над этой массой подняться человеку яркому, самобытному, смелому, вы тут как тут. Заметили! Развели турусы на колесах: что-де за безобразие и почему этого безобразия никто не видит!... Видят! — с ледяным гневом сказал Самсонов. — Только в отличие от вас не считают, что если нашелся человек, который хочет и может, так — давай, руби ему голову!... Моралист! — сказал он яростно. — Лезет в сложнейший социальный организм вооруженный какими-то дремучими проповедями! — Его твердые губы резко дернулись. — Вот и болтаемся здесь, на этом скандальном кораблике, — это же ваша работа! Это же прямое следствие отсутствия лично у вас твердых, реальных, сегодняшних принципов! Какой-то, понимаете ли, толстовец!.. Так толстовцы и при Толстом выглядели довольно противно. А Дон-Кихот, тот и вовсе был сумасшедшим. Но он хоть воевал с ветряными мельницами. А вы-то поднимаете ржавый меч на людей! Да к тому же — на лучших!.. Радетель морали!... Так воевал бы с жуликами! По крайней мере, они отчетливо перешагивают через мораль. Так в чем дело? Вот тебе поле деятельности! Шуми, громи — ошибки не будет! А то выбрал честнейшего человека... Да нет, это же просто кощунство какое-то! Или собака зарыта в том, что он ваш друг?
Судя по всему, Курулин обрел, наконец, растерянные им навыки рулевого. Бортовая качка прекратилась. «Мираж» переваливался, как утка, и иллюминаторы заливало одновременно с обоих бортов.
— Вы барахтаетесь, как в паутине, в созданной вами же самим реальности. Я сочувствую вашей беспомощности. Но барахтаться вместе с вами я не хочу.
— Так! — угрожающе сказал Самсонов. — Сперва заявил, что у меня головы нет на плечах. Теперь уже — я барахтаюсь в реальности... Ну-с, дальше!
— То вы под суд собирались Курулина отдавать, то называете его честнейшим человеком... Что это, если не беспринципность, если не лавирование в тенетах реальности?.. Я вам скажу, чем вы особенно раздражены. Тем, что я вас упредил. Заставил открытыми глазами посмотреть на то, на что вы пока что смотреть не хотели. Вот потом, когда ситуация стала бы катастрофической и очевидной, и когда Курулин выжал бы себя до конца, тогда вы подняли бы глаза и зычно удивились: «А это что еще за безобразие? Как мы терпим такое?!» И вот тогда, пожалуй, уже было бы, за что Курулина снимать, исключать и даже отдавать, быть может, под суд. А сейчас, я с вами согласен, ни то ни се! Ситуация, слава богу, не дозрела. Ни до снятия, ни до исключения, ни, естественно, до суда. Нарушения налицо, но критической массы они пока не достигли. Так что, действительно, чтобы сохранить Курулина и правильно расставить акценты, нужна мудрость...
— В наличии которой у меня вы сильно сомневаетесь? — досказал Самсонов. Он брезгливо поморщил губы и подался ко мне. — Вы что же думаете, я вас не понял?.. Спохватился! — понизив голос, сказал он с едким сарказмом. — Только не поздновато ли?.. Я вам тут приехал не мальчик! Коли уж вопросы поставлены, я их закрою так, чтобы и другим неповадно было! Да и вы, любезнейший, ведь не на ушко мне нашептали, а ахнули, будьте нате, на всю страну! Так как же теперь вы мне говорите, что ничего, мол, такого и не было?! Выступление-то ваше было? Газета по нашему пароходству шарахнула?.. Так неужели вы думаете, что достаточно приватного разговорчика, чтобы все это смазать, сгладить, наплевать и забыть?.. Вы же явно на пятом десятке! Так неужели вы думали, что я приеду, потреплю слегка Курулина за ухо, а потом мы втроем сядем, за бутылкой коньячка посмеемся и наутро с хорошим настроением разойдемся и разлетимся по своим делам?.. Так не бывает.
— А как бывает?
— Бывает, что автор статьи ошибается, — подумав, внятно сказал Самсонов. — Вот это бывает! — Он неподвижно и прямо смотрел на меня прозрачными, как вода, глазами. — И если он человек честный, если он готов признаться в своей ошибке, то мы такому человеку пойдем навстречу. — Внутренне уже отчужденный, Самсонов без выражения смотрел на мое изменившееся и замершее лицо. Он походил на врача, формулирующего пациенту последний для того приговор. — Тем более, — сказал он, — что речь идет не о наших с вами амбициях, а о судьбе незаурядного человека и к тому же вашего друга. Хотите вы его спасти? Тогда спасайте. Я вам дам эту возможность. Судя по афише, сегодня у вас читательская конференция. Подниметесь на трибуну и скажете правду. А эта правда в том, что вы смысла происходящего не поняли. Смысл не в том, что Курулин нарушает, а в том, почему он вынужден нарушать! Почему всякий нетривиальный, творчески мыслящий руководитель выглядит у нас как преступник? Вот тема государственного звучания! Тема, достойная того, чтобы быть обсужденной даже на съезде партии. Тема, которая в значительной мере даст ответ на вопрос, что стране мешает идти вперед. А вы сосредоточились на личных особенностях Курулина. Да разве в этих особенностях дело? Поехали бы, посмотрели на другого такого же деятельного руководителя. Увидели бы совершенно другое. Но если всмотрелись бы, то поняли, что суть — та же! Чтобы действовать, людям нужна самостоятельность, и коли ее не дают, то люди ее берут сами. Вот главный смысл преступления, которое они совершают! И вот вопрос громадной важности, который вам надлежало поднять. А вы, вот уж истинно, как толстовец, невинно разведя руками, публично вопрошаете у того же самого Курулина: «Как же так, милый?», грозите пальчиком землякам: «А вы почему не помогаете своему директору?» Да нет в современной социальной структуре такого понятия — «земляки»! Есть люди работящие, честные, страдающие от нехватки порядка, организованности, экономической осмысленности их работы, и есть те, кто в мутной воде безалаберщины паразитирует или ловит личную выгоду. Вот они истинные «свои» и «не свои»! И как, опираясь на первых, Курулин и вторых, пусть насильственно, превращает тоже в «своих», — вот в этом вам и надлежало как следует разобраться. Не с точки зрения морали земляческой, а сточки зрения морали деловой, государственной оценить и проанализировать курулинский феноменальный успех! А теперь речь может идти только об одном — как его спасти. Выйдите на трибуну и скажите: «Я, журналист Алексей Бочуга, директора вашего завода Василия Павловича Курулина в газете публично оклеветал...» — Не глядя на меня, со сжатым, как кулак, лицом Самсонов вынул платок и вытер губы. — Протокол конференции мы пошлем в вашу газету, — бросил Самсонов и напряженно замолчал, глядя мимо меня.
— Договорились, — сказал я.
Не взглянув на меня, Самсонов встал и полез по трапу. Я смотрел, как уходит вверх его толстая, черная, равномерно широкая спина.
«Мираж» пересек сорокакилометровую штормящую Волгу и шел теперь по засоренному островками и косами мелководью, как раз над бывшим левобережьем Волги, над теми местами, где журчали когда-то всякие Бездны, Камочки, Середыши, Воложки, шумели колки, дубровы, ложились под ветром роскошные заливные луга. Серое ленивое мелководье то и дело оканчивалось и снова вскрывалось за каждой новой, обойденной нашим судном косой. Косы были длинные, двух-трехкилометровые, черные, намытые затопленным черноземом, с кудрями черствого кустарника на горбах. В проранах между косами сквозь воду был виден золотистый песок.
Обогнув множество кос и пройдя с десяток плесов, «Мираж» по ряби пошел к глинистому, обломанному водой горбу, под которым стоял плашкоут. Горб сверху, как пастилой, был облит красным. Слава Грошев сказал, что красное — это размазанный штормами механический цех старого нашего Воскресенского завода. Его не взорвали, и с десяток лет он еще торчал среди мелководья. А потом растекся кирпичной пастилой по земле.
Я стоял на палубе, соображая, где была заводская контора, скверик, склад, из горящего пекла которого мы выкатывали бочки с карбидом, дом, в котором я жил, и так называемый «большой дом», где обитали почти все из нашего пацаньего братства. Серая вода лениво морщилась. На месте моего дома торчала из воды коряга. Прибитый течением пласт наноса изогнулся, упершись в нее. Двумя белыми усами нанос обтекала идущая на низа вода.
А «Мираж» между тем затрясся, зафиксировал себя, как на шампуре, струями двух бьющих в обе стороны водометов. Я увидел, как вышла из себя самой никелированная рука манипулятора с когтями грейферного захвата на конце, сломалась в локте и сунула когтистую лапу в воду. Судно жестко подергалось, покачнулось, и из глуби вынырнул захват, сжимающий шестиметровый топляк, с которого обильно текло. Манипулятор швырнул бревно в плашкоут и снова свесился за борт. Раздвинул когти и полез вглубь...
