- Тебе. И папе с мамой. Когда у входа в магазин сразу десять личностей, одна другой благородней, запляшут перед тобой: мне, нет, мне отдай свои деньги, для твоего же блага - ты по диплому или по сиротству будешь определять, кому поверить?
- Ага. Ага. Поняла. Надо верить не в личности, а в...
- В демократию, в Россию? Ты замечаешь, что чем вещь ближе нас касается, тем больше мы сомневаемся, дрожим. А чем дальше, туманней - тем тверже в нее верим. Что Шурка завтра выкинет, мы не знаем, а что демократия ведет в рай...
- Ой, Серая Шейка! - Наталья увидела уточку в пруду.
- А почему курица стоит рубль семьдесят пять килограмм, а утка два двадцать? - гвоздь начал укорачиваться.
- Это импортная. А советская - рубль девяносто, - доверчивость надежно охраняет от насмешек.
Сабуров попробовал, не осталось ли от гвоздя отверстия.
- Болит? - встревожилась Наталья. - Лучше бы у меня болело!
- Конечно, лучше, - сердито пожал плечами Сабуров.
- Ничего, мне обещали гомеопатические таблетки.
- И что - от этого исчезнут ложь, тупость?
У выхода из парка два пацана толкали по рублю маленькую газетенку, про Хаимовичей, по инерции подумал Сабуров, но разглядел на дрянной бумаге жирно обведенный силуэт голой женщины, упрощенный, будто в сортире, и густо утыканный кружочками, как пропагандистская карта американскими военными базами. "640 эрогенных зон!" - призывал заголовок. Глубокие, пленительные тайны освобождала оттепель из-подо льда. "А хотите про Ельцина и Раису Горбачеву?" - сутенерски склонился к ним пацан помладше. Тоже растет само собой.
- Сколько теперь для них соблазнов... - с тревогой и горечью пробормотала Наталья. - У обоих ноги мокрые... А у тебя?
И Сабуров почувствовал, что они не просто мокрые, но прямо ледяные. Вот что нас расслабляет - жалость. А сталинизм рождает бессердечие и мужество.
- Тоже мокрые, - признался Сабуров и прибавил капризно: - Лучше бы у тебя были мокрые. - Вспомнился попугай на ветке: тоже замерзает среди оттепели. Среди масс и всегда-то одиноко, но когда они еще и охвачены единым порывом автоматизма, ненавистного Сабурову, как виноград лисице...
Возле дома навстречу Сабурову - намеком или укором судьбы - в последнее время начал попадаться замызганный старикан, - неизменно веселый, даже дураковатый и, в отличие от сгоревшего пророка, всегда чисто выбритый. Однажды Сабуров подглядел, как старик прямо на улице, юмористически морщась, брился всухую, глядясь в магазинную витрину. А вдруг и у него... Старикан проделал обычную свою штуку - прицелился в Сабурова тростью и крикнул игриво: "Если есть лишние деньги - кладите сюда!" - и призывно приподнял свой потрепанный полиэтиленовый мешок с залихватской надписью: "Здравствуй, школа!"
У подъезда стояла "Скорая помощь" - еще чья-то очередь на дыбу подошла. Он ожесточенно шевелил заледеневшими пальцами ног, но - без расслабляющего сочувствующего зеркала - его души это не затрагивало. Предвыборное собрание состоится в ЦОК ЖОРД, прочел он на дверях. Неужели снова он один не знает, что это такое?
Укрепившаяся мания поиска толкнула его к груде книг, сваленных под лестницей. Брезгуя дотронуться, ногой поворошил залежи человеческого духа. Все книги назывались одинаково: "Курс лекций по истории Коммунистической партии Советского Союза", - только одна для разнообразия именовалась "Теорией научного коммунизма". Потягивало мочой. Сик транзит?.. Надолго ли?.. Ох, как будет неохота погружаться обратно в дерьмо... Но если завтра Седых или Корягин прикажут своим витязям перейти к делу - нет уж, лучше жить на коленях.
Дверь в квартиру была почему-то распахнута. Юродивый опаршивевший Кристмас поздоровался и ринулся прочь с дороги с пугающей любезностью прямо-таки распластался по стене, как пожарный на карнизе. Напрягшись, Сабуров шагнул в комнату. Первым знаком беды бросился в глаза белый халат. Потом шприц, всаженный в вену Аркашиной руки. И только потом запрокинутое Аркашино лицо, на котором казались живыми только прыщи. На полу аккуратным кружком - будто в столовой, под коричневым соусом - лежала выблеванная вермишель. Обрюзглый мужчина в белом халате вынул шприц, оставив торчать иглу: из ее круглого ротика выкатилась черная капля - будто раздавленная черничка.
Самым прочным, то есть тем, что делалось автоматически, оказалась корректность - отчасти, впрочем, страусиная: корректным тоном Сабуров пытался убедить Верховного Судию, что ничего особенного не произошло.
- Что с ним такое?! Алкогольная интоксикация! - с бешеным презрением выкрикнул мужчина.
- Как же?.. Откуда?.. Не может быть... - залепетал Сабуров, словно у него не было цели важнее, чем показать белым халатам, что вообще-то они попали во вполне приличный дом и случившееся недоразумение сейчас же разъяснится (а вдруг и судьба этому поверит и поведет дело по другому сценарию - ведь еще ничего, собственно, не объявлено). Сабуров даже кинулся менять декорации - убирать порцию вермишели.
- Его надо везти в стационар, - с ненавистью оборвал эти ужимки мужчина.
- Я уберу, уберу, - поспешно заверил его жалобно-испуганный Кристмас, и у Сабурова мелькнула мысль, что своим хипповским видом, распущенным серпантином волос Кристмас его компрометирует - и Сабуров рассыпался в преувеличенных благодарностях, стараясь показать, что благодарит малознакомого человека.
Появились носилки. Сабуров пробирался впереди, из последних сил то приподнимая готовые выскользнуть рукоятки, то опуская, то наклоняя туда-сюда, более всего опасаясь своей бестолковостью рассердить посланца небес в белом халате.
В "Скорой помощи" было слишком тесно и низко для чего-нибудь большого и высокого - поэтому не было никаких гвоздей.
- Аркаша, Аркаша, - то ласково, то строго, но с неизменным приличием благородного нищего в губернаторской передней взывало скорчившееся у носилок существо, но Верховный Режиссер не поддавался: Аркашины глаза оставались закрытыми. По нечисто-белому, подернутому серым пушком лицу, где жили только прыщи, пробегали судороги - где, казалось, и дергаться было нечему: так у собаки, одолеваемой мухами, в самых неожиданных местах дергается шкура, словно кто-то изнутри хватает ее в кулак.
Родные места: коридор, с прошлого года заляпанный известкой, "желтуха", "краснуха", "прозекторская". Тетрадный листок: "В случае укуса клещом..." - им сюда. Сабуров страшился взглянуть в подернутое рябью Аркашино лицо и не отводил глаз от его испачканных рвотой школьных брюк и носков, выглаженных и заштопанных Натальей, и не укладывалось в голове ни то, что Наталья продолжает где-то существовать, ни то, что носки, как ни в чем не бывало, сохраняют свой домашний, уютный вид.
Провисающий, выскальзывающий из рук Аркаша был уложен на тускло-оранжевую клеенку - такую они с Натальей когда-то подкладывали ему в коляску, где он и спал - кроватку было некуда поставить. Каждому, кто сейчас взглянул бы на Сабурова, сразу же стало бы ясно, что все происходящее чистая случайность.
Чувство вины за то, что он не переоделся, придя из школы, и не вымыл за собой посуду, росло с каждой минутой, но Аркаша знал, что вымыть ее и переодеться так и останется свыше его сил, а избавиться от виновности он сможет единственным способом - бунтом: надо притвориться, что из принципа не делаешь то, чего не делал по безволию. У меня короткий завод, короткий завод, короткий завод, повторял он, пока слова сначала не изменяли смысл ("завод" превратился в промышленное предприятие), а потом и вовсе его утрачивали. За-вод, зав-од, заведующий одиночеством... Он принялся твердить на все лады то одно, то другое слово и с каждым разом одуревал все быстрее. Безволие, лиебезво, вобезлие...
"Волю может заменить автоматизм - автоматам воля не нужна: они все делают так же незаметно, как я дышу, хожу, почесываюсь..."
Долго слушал стенные часы: хм-так, хм-так, хм-так...
Нащупал языком зуб с острым краешком - все, теперь будет не отвязаться, пока не раздерешь язык до болячки. Медленно вытащил из-за пояса воображаемый пистолет, театрально поднес к виску и спустил курок. Голова дернулась и упала на грудь. Потом вставил пистолет в рот. Вспомнил фотографию самоубийцы в учебнике криминалистики - выстрелил себе в рот из ружья: зубы были вывернуты наружу двумя белыми подковками, как бабушкины вставные челюсти. Содрогнулся. Отправился душить себя перед зеркалом: смотрел, как набрякают жилы, пучатся глаза...
Вот оно: к зеркалу он поднялся безо всякого усилия, потому что машинально. Есть же счастливцы, которые всю жизнь так живут - не чувствуя себя.
Слева нос у него довольно прямой, зато справа есть такая деревенская курносинка... Но если прижать пальцем... Приклеить бы чем-нибудь... Долго ухмылялся сатанинской кривой ухмылкой: так курносинка исчезала. Вот так бы и ходить.
Он чувствовал, что еще немного - и он, как на привязи, потащится к кому-нибудь в гости, только бы избавиться от бремени себя самого.
