И все. И снова он остался один среди оттепели.
...Кто устоит против разлуки, соблазна новых барсуков...
Ему пока что удавалось не понимать, что происходит.
По противоположной стороне улицы ехала "Волга", на крыше которой торчала беспокойно озиравшаяся человеческая голова, и его это нисколько не удивляло, но автоматика разглядела сквозь стекла хозяина головы, шагающего позади машины примерно с той же скоростью. За ним виднелся плакат общества "Знание": состоится лекция "Питайтесь иррационально". Ему было все равно, однако дотошная автоматика и это распутала: следовало читать "Питайтесь рационально". Еще афиша: "Экстрасенсы, колдуны, ворожеи. Принципы их работы", - это Дворец культуры пищевиков, цитадель всего самого передового. Выросло само собой: повышение биополя, включение космического разума, супраментальная медитация с нарушением пространства и причинности, в мир привидений, барабашек, ведьм, дьяволов, леших, призраков приглашал крупнейший исследователь полтергейста. В женской консультации принимал астролог, в театре Ленинского комсомола встречались со снежным человеком, - освобожденный кретинизм наконец-то вырвался из растаявшей ледяной клетки.
Навстречу вышагивали люди-автоматы, внушавшие ему ужас тем, что им до него нет никакого дела, но в присутствии свидетелей автоматика по-прежнему управляла его лицом, и не было никакой возможности узнать, что внутри него в бетонном склепе мечется мокрый взъерошенный зверек, который и есть он. А мысль лихорадочно шарила по вселенной в поисках уголка, где можно было бы затаиться... нет - где до него кому-то было дело, и родной дом - больничный барак - почему-то вспомнился в последнюю очередь, и его охватил новый ужас, что все там умерли.
...Наталья в гробу... Она и в постели была готовый мертвец... Может, и Аркаша... Ведь и открыть будет некому...
Лишь автоматика не позволяла ему броситься бегом, и она же подсказала, для чего нужен телефон-автомат. Из его стеклянной кабины пыталась выбраться старушка - шарила руками по стеклам, то по одной стенке, то по другой, приседала, отыскивая выход внизу, - и сообразительная автоматика догадалась, что она моет стекла. Господи, сделай так, чтобы у меня была двушка, только не сердись, мне нужно еще, чтобы телефон был исправен, и больше я тебя ни о чем не попрошу, только пусть она ответит...
Сомневаться в их смерти было уже невозможно, и он прижимал трубку к уху просто для того, чтобы делать какое-то усилие. Но когда в трубке вдруг раздался Натальин голос, его снова поразила немота - только в последний миг его прорвало:
- Алло, алло, это Андрей!..
- Что с ним?!
- Ничего, это же я, Андрей...
- Это не его голос!
- Ну что ты выдумываешь!
- Ф-фух... Теперь узнала. У тебя такой голос был - ужас!
- Как ты там?..
- Ничего, лучше. Уже хожу понемножку.
- А Аркаша?
- Тоже ничего. Уже поел немножко.
- Прости меня, пожалуйста, ты можешь меня простить?..
С тем он и на кухне примостился перед нею на коленях и целовал ее мертвенно холодные руки, которыми она только что с безошибочностью автомата крошила морковные огнетушители, и твердил как одержимый: прости меня, я знаю, мне нет прощения, но ты все равно прости, а она конфузливо прятала руки: для морковки я всегда надеваю резиновые перчатки, а то руки потом не отмоешь, придется лимонной кислотой, что ты такое говоришь, ты с ума сошел, без тебя я себе была бы в тягость, и ее слезы щекотали ему шею, и ему тоже хотелось заплакать, но что-то в нем стиснулось, как после беседы с Сидоровым, и он продолжал твердить всухую: нет, ты прости, ну простишь, ну простишь?..
И вдруг с отчаянием вскинул голову:
- Зачем ты мне внушила, что мне все позволено?
Он старался не видеть ее родимых пятен, подмешивающих житейский мусор в его чистое отчаяние.
- Я тебя любила. Я не умею воспитывать тех, кого люблю.
- Да, с моей бесхозной душой никому не управиться...
И воцарились в доме совет да любовь. И Наталья легла в постель, снова сделавшись похожей на покойницу, и бледный Аркаша взялся за книгу - и Сабуров понял, что здесь ему ничего не угрожает... И когда он успокоился, ему с запредельной ясностью открылось, что есть такое его жизнь.
Он заметался по кухне, выдвигая ящики, разыскивая неведомо что. Душевная боль достигла такой силы, что он тихонько поскуливал и торопливо клацал зубами, словно от нестерпимого холода. Что ты ищешь, из другой комнаты интересовалась Наталья, и даже столь косвенное присутствие свидетеля на мгновение включало автоматику, и он отвечал как ни в чем не бывало, даже с ленцой: да тут... Когда ему попался великолепно заостренный кухонный нож, показалось, что именно это ему и нужно, и он, воровато оглянувшись, приставил острие к тому месту, где обычно ощущал раскаленный гвоздь, и надавил. Но мерзкий хруст и боль каждый раз на миг возвращали его к обыденности, и он начинал понимать, что вот это стол, это кухонный нож, и он, Сабуров, проделывает с ним какие-то дикие штуки... Но стоило отнять острие, и душевная боль возвращалась с прежней непереносимой силой, и взгляд снова затравленно метался в поисках спасения.
За гомеопатическими коробочками попались на глаза Натальины снотворные таблетки - ряд прозрачных юрточек на блестящей фольге. Пригнувшись, он принялся выдавливать их себе на ладонь, словно заряжая наган под пулями противника. Таблетки сразу же присосались к языку, щекам, и пришлось, приплясывая от нетерпения, выпить вторую чашку, чтобы они отклеились.
И такое успокоение снизошло на него... Он понимал лишь одно: боль прошла, и страшился лишь одного: она может вернуться.
Умиротворенный, словно купец после бани, он побродил по квартире, присаживался, что-то перелистывал, прислушиваясь лишь к одному: не возвращается ли боль. Наталья наблюдала за ним с любовной успокоенностью.
Влетел Шурка, напевая гнусаво: "Яри кришна, яри кришна, кришна, кришна, яри, яри", - он целых полчаса наблюдал за компанией кришнаитов, одетых в полуштаны-полуюбки: клево, все пялятся, а они прямо среди улицы поют, приплясывают, медными тарелочками дребезжат - плюют на все правила!
- Дурак ты, - вздохнул бледный Аркаша. - Да они за правилами в кришнаиты и пошли.
Стариковским теориям пришел окончательный конец. Но Сабуров был доступен только одному чувству - страху, что боль вернется.
Наконец он почувствовал, что, пожалуй, сможет уснуть.
- Поспи, поспи, - обрадовалась Наталья. - Всю же ночь промучились. Мы тебя защемим.
- Я сам защемлюсь.
Однако с газетой в руке он остановился на пороге, вспомнив, что напоследок положено взглянуть на все, что ему дорого.
- Столько уриков развелось, - негодовал Шурка, - прямо возле школы уже шмотки отбирают! Модно теперь - рэкетиры и всякое такое. Газет дебилье начитается, видиков насмотрится...
- Тебя хоть в идеологический отдел, - диву давался Аркаша. - Газеты виноваты... Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива.
- А уродам и не надо зеркало показывать! Я когда долго в зеркало смотрюсь - так моя рожа опротивеет, что к герлам боюсь...
Сабуров защемил газету дверью (хотя теперь-то дверное бренчание вряд ли его разбудит), приглушив Шуркину тираду:
- На беседке вчера... В евангелическую церковь... Узнали много темного... Не сделало вас богаче... Только бог... Индийская философия...
Бог - самый проверенный источник автоматизма, всем начальникам начальник.
Сабуров забрался под одеяло, с тревогой прислушиваясь, не возвращается ли боль. Взглянув на стеллаж с книгами, хотел было подумать: "Прощайте, друзья!" - но не стал, потому что ему был безразличен тот воображаемый свидетель, которому он обычно адресовал свои сарказмы. Услышал, как Игорь Святославович с собакой марширует по потолку. Проводы покойника. Сожрала-таки матушка-Россия, как чушка своего поросенка...
- Путь дал[cedilla]-ок у нас с тобою, - завел сосед, настойчиво напутствуя его: - Солдаты, в путь, в путь, в путь!
Вот и дождался его наконец серебристый комбинат. Сабуров и об этом подумал с полным безразличием, словно машинально глянул на часы и констатировал: половина шестого.
Было солнечное утро, но в освещении чудилось что-то диковинное (через несколько дней припомнил: тени ложились не в ту сторону, потому что на самом деле был вечер, и свет проникал через кухню). Из Натальиных глаз текли слезы, и он знал, что это такое, и слова ее ему были понятны - что же ты сделал и все остальное - но вызывали они в нем такой же отклик, как если бы она читала ему прошлогоднее расписание поездов. Он сумел спустить ноги (к каждой был словно привязан мешочек с песком) и попытался встать. Но сзади к нему тоже был привязан мешок пудов на пять. Он сделал еще одно усилие - нет, мешок не мог бы так злобно рвануть его за плечи и опрокинуть навзничь. Он перекатился на живот и встал сначала на колени, а потом, упираясь руками, начал подниматься. Наталья кинулась помочь ему, и он оглянулся, пытаясь понять, чего она от него хочет.
