Люди, которым Клавдия Григорьевна старалась сделать и делала приятное, далеко не всегда были ей благодарны. Многим казалось, что она навязчива и лучше было бы, если бы она реже появлялась за кулисами. Другие говорили:
— Без Сушковой, без Клавдии Григорьевны, как-то не представишь себе, что бы у нас тут было… А впрочем, может, и правду говорят, что без нее было бы меньше бестолковщины.
Мария Федоровна Стегачева всегда защищала подругу:
— Нельзя быть несправедливым к человеку, который так любит наше дело!
Было свое мнение о Клавдии Григорьевне и у Павла Васильевича Стегачева, отца Пети. Художник Стегачев часто из-за Сушковой спорил с женой, говоря о ее подруге резко. Петя сейчас хотел обязательно вспомнить слово, которым в спорах отец называл Клавдию Григорьевну.
Клавдия Григорьевна сидела за круглым столиком, накрытым льняной скатертью с прошвами. Накалывая вилкой кусочки картошки и белые волокна капусты, она с грустной усмешкой рассказывала:
— Ну конечно, я по-прежнему верчусь около театра… Нет, не верчусь. Ты, Мария, можешь меня поздравить: я теперь бухгалтер музыкальной комедии, а не пошивочной промартели… Счастливей меня не было бы человека, если бы они не пришли. Ну, ничего, мы будем ставить пьесы только из классического репертуара, будем работать на искусство, а не на фашистов, а время будет идти и придет… Мы будем делать вид, что покорились. Понимаешь, Мария, от нас требуется одно — перетерпеть!
Петя заметил, как при слове «перетерпеть» Клавдия Григорьевна туго сжала свои длинные пальцы в узкий кулак и зажмурилась, точно от острой боли. Петя видел, что мать, сидевшая против Сушковой, молча покачивала головой.
— Мария, один наш знакомый, когда мы перестали прятаться по квартирам и сошлись к театру, сказал: «Покорных, как низко наклонившуюся траву, коса не берет».
— Страшные слова. А кто же их сказал? — спросила Марии Федоровна.
— Бывший директор музучилища Николай Петрович Смирнов.
— Разве Николай Петрович в городе? Он здесь, жив? — не то обрадовавшись, не то испугавшись, снова спросила Стегачева.
— Был бы жив, если бы мог перетерпеть, — со смущенным вздохом ответила Сушкова.
И она рассказала, как на репетиции оркестра, которым дирижировал Смирнов, неожиданно пришел гестаповский полковник фон Брукер, а с ним еще один полковник, маленький смуглый щеголь со стеком.
Мария Федоровна и Петя сразу решили, что другой полковник был Мокке, и переглянулись.
Сушкова рассказала, как эти два фашистских полковника сели в ложу и слушали «Камаринскую» Глинки, ее готовили к концерту. Потом фон Брукер сбросил с себя пальто, оттолкнул Николая Петровича Смирнова от дирижерского пульта и сам стал дирижировать.
— Слышала бы ты, Мария, как он дирижировал!.. Как сумасшедший! И музыка у него получилась сумасшедшей! И дирижировал он прямо в фуражке и с папиросой! — Расширив желтые глаза, Сушкова последние слова сказала так, будто они были важнее всего, что потом случилось в театре.
А случилось там следующее: фон Брукер приказал Смирнову дирижировать точно так, как дирижировал он.
Старый дирижер ему коротко ответил:
— Не хочу осквернять Глинки. Можете арестовать.
Смирнова арестовали и потом расстреляли на Песчаной косе.
Клавдии Григорьевне захотелось покурить. Она вышла в переднюю, где висело ее пальто, — там в кармане у нее был портсигар. Из передней она крикнула озадаченно молчавшей Марии Федоровне:
— Да, Мария, фамилия другого полковника Мокке. Он советовал Николаю Петровичу извиниться перед Брукером, но Смирнов не захотел.
Пока Клавдия Григорьевна скручивала цигарку, пока закуривала от не особенно исправной зажигалки, у Марии Федоровны с сыном произошла короткая, бесшумная, но сильная ссора. Побледневшая Мария Федоровна кинулась к роялю. Петя преградил ей дорогу, они сцепились руками…
— Дай я его разорву! — прошептала Мария Федоровна, протягивая свободную руку к портрету Мокке.
— Не пущу, — не двигаясь с места, ответил Петя.
— Кто кого должен слушаться? — озираясь на переднюю, спросила Мария Федоровна.
— Сейчас — ты меня, — настойчиво прошептал Петя.
— Опозорить захотел, я тебя видеть больше не могу, — сказала Мария Федоровна, опускаясь на стул.
Дымя папиросой, из передней вернулась Сушкова. После еды она всегда курила с большим удовольствием. К чуточку театральной грусти, с которой она рассказала о дирижере Смирнове, теперь примешивалась улыбка задумчивого, рассеянного человека. Видя неловко молчавших Стегачевых, она сказала:
— Мне вас жалко. Я вас расстроила своим рассказом. Для тебя, Мария, у меня всегда одно утешение, — усмехнулась она и поцеловала Марию Федоровну в щеку. — Ну, а Пете я в утешение сделаю подарок.
Сушкова положила на рояль ноты, скрученные в трубочку и перевязанные розовой шелковой тесемкой.
— Зачем мне ноты? Я уже полгода совсем не занимаюсь, — сухо сказал Петя.
— Зря не занимаешься. Теперь самое подходящее время уйти с головой в музыку, чтобы не видеть и не слышать. Ведь ты очень музыкальный… И потом — ты посмотри, пожалуйста, что это за ноты.
Она потянулась за нотами и заметила на рояле фотографию полковника Мокке.
— Мария! — почти вскрикнула Сушкова, отступая назад. — Откуда у тебя фотография этого?.. И почему на рояле? Я ничего тут не понимаю! Он же, Мокке, тихий убийца Николая Петровича. И его фотография у тебя на рояле?
— Полковник мне ее подарил. Она вам не нравится? Я ее заберу отсюда, — твердо сказал Петя и, положив фотографию в карман, направился к двери.
Уже из передней Петя услышал сочувственно прозвучавший голос Сушковой:
— Мария, подумай только, каким трудным для тебя сыном оказался Петр. Он очень похож на отца — такой же жесткий, шершавый. Помнишь, Павел Васильевич меня называл «флюидой»?..
«Да-да! Папа ее называл флюидой. Он еще объяснял мне: «Флюида — это, Петька, как туман. Схватишь ее в руку, сожмешь, держишь… А потом разожмешь, а на ладони ничего нет», — с удовольствием вспомнил Петя слова отца. И опять во дворе стал заниматься прежними хозяйственными делами.
Скоро из флигеля вышли Клавдия Григорьевна и мать.
— Был ты золотым пионером, послушным мальчиком, а что из тебя получилось… Матери сколько тревоги и огорчений! — на прощанье сказала Сушкова.
Петя промолчал.
Мария Федоровна, сменившая, по совету Сушковой, красную косынку на зеленую, повязалась ею так низко, что за краем косынки скрылись глаза и только торчал кончик ее небольшого прямого носа. В коротенькой рыжей кофте, с ведром в руке и лопатой она выходила в угол двора, где еще оставалась невырытая картошка, где уже не желтела, а серела перепутанная и полегшая ботва. Она бросала красноватые картофелины в ведро, уносила во флигель и снова возвращалась. Петю она умышленно не замечала.
— Мама, ты лопату не уноси. Дай я тебе нарою…
— Не обращайся ко мне, — не останавливаясь ответила Мария Федоровна.
У Пети в спальне было укромное излюбленное место. Из двух небольших окон спальни именно то окно, которое находилось подальше от Петиной кровати и выходило к заливу, на солнечный юго-запад, было отгорожено косо поставленным шифоньером, высокой этажеркой и большим фикусом в дубовой кадке. Раньше здесь стоял Петин письменный стол-недомерок, и сюда переносили его кровать в те дни, когда к Павлу Васильевичу из Ростова приезжали товарищи поговорить об искусстве, пересечь на моторной лодке залив и поохотиться в камышах за чирками… И вот тогда Петя переселялся в «зашифоньерную камору».
Сейчас «зашифоньерная камора» была завалена матрацами, подушками и теплой одеждой, которой вдруг у Стегачевых оказалось очень много. Мария Федоровна наконец собралась «приложить к ней руки»: развесить во дворе, проветрить и уложить в большой сундук… Не случайно она с самого утра просила Петю сделать веревку попрочней. Сушкова своим приходом сбила Марию Федоровну с намеченного порядка в работе. Копать оставшуюся еще в огороде картошку Стегачева принялась, наверное, больше потому, что не хотела сидеть дома.
Пройдя незамеченным в «зашифоньерную камору», Петя взял с этажерки из оставленных для себя книг тоненькую книжечку в мягкой обложке из меловой бумаги. Для него это была не первая попавшаяся книжка, а именно та, о которой отец не раз восторженно отзывался, которую не раз вместе с Петей читал и которую иллюстрировал для областного издательства.
Петя прилег на матрац и влюбленно разглядывал книжечку, не открывая ее. На светло-синем фоне лицевой стороны обложки был нарисован осенними красками русский пейзаж: просторная земля, темные перелески, свинцово-синяя холодная вода озер… В бездонно глубоком небе клипом на юг летела стая уток. Две передние утки, закусим клювами концы тонкого прутика, несли на нем распластанную лягушку. Ниже рисунка было написало: «В. М. Гаршин. Лягушка-путешественница».
