С запада, из-за Петровского, долетел глухой гром, от которого заухала земля: жи-у-ю-га! жи-у-ю-га!
Петя взволнованно зашептал:
— Это те бомбардировщики, что пролетели, начали сыпать бомбы.
— Что «сыпать»? Куда «сыпать»? — придирчиво прошептала Стегачева.
Петя не понял, что мать и в эти секунды, как и всегда, требовала, чтобы он говорил грамотно.
— Мама, а ты не волнуйся, ведь это наши сыплют на станцию Желтый Лог, на их поезда. Слышишь, как рвется!
Немного позже Стегачева уловила, как с тоненьким, едва слышным зудом за облаками пролетели бомбардировщики. Сын был прав, это были наши бомбардировщики, и не только потому, что улетали на восток, но и потому, что по ним били пушки справа, из Города-на-Мысу, слева, с Зареновских высот.
А еще чуть-чуть позже Мария Федоровна слышала, как совсем близко, будто прямо за колхозным садом, раздался взрыв. Стеклянная дрожь пробежала от него по окнам флигеля, а над голыми акациями так прошумело, будто над ними с молниеносной быстротой пролетала большая стая птиц.
Наступила тишина, и стало слышно, что за ближним крылом сада шел поезд. По редким выхлопам пара было понятно, что он шел ощупью, с потушенными огнями. «Чуф-чуф, чуф-чуф», — доносилось из-за сада.
— Тянет оружие к фронту. Наши опоздали подорвать его, — вздохнул Петя.
Мария Федоровна не ответила. Она сейчас опять думала о сегодняшней мглистой, ветреной ночи и думала теперь совсем иначе. Исчезновение Руденького, его опасная дорога соединились в мыслях Стегачевой с тем, что делали наши летчики на станции Желтый Лог, что делали те, что в прошедшую минуту хотели подорвать фашистский поезд. Все это были дела сегодняшней ночи. Какую-то опасную для жизни, но необходимую задачу решали сейчас и ее муж и Василий Александрович… С осязаемой ясностью она поняла, что Петя оказался сильнее ее в сегодняшнем споре: все честные люди не ждали счастливого момента, когда невероятными усилиями других страна станет свободной. Она не может мешать сыну тянуться к этим людям, не может ради обыденного сбивать его с большого пути.
— Валентин сказал, что ты утром уходишь в город?.. Ты теперь такого не скрывай от меня, — сказала она сыну.
— Завтра увижу папу.
— Трудно поверить, — горестно вздохнула Мария Федоровна. — Значит, одна буду оберегать дом? Нет, постой, чего же одна? Будем охранять с полковником Мокке, — с шутливой грустью проговорила Мария Федоровна. — Кстати, куда я «его» дела? Не потеряла ли?
— Что ты, мама!
И они оба, встревоженные, вошли в дом. Фотография Мокке лежала на комоде. Они успокоились, перенесли ее на рояль и ушли на кухню и там стояли около печки все время, пока горела Петина серая тетрадь.
— Может, ее и не надо было сжигать, — с сожалением сказала Мария Федоровна.
— Нет, лучше было сжечь, — вздохнул Петя.
— Кто «она», кому ты писал?
— Почему думаешь, что «она»? Ты недреманное око?..
«Недреманным оком» отец называл мать, когда она вскрывала его письма.
— Ну, кто же она? — почти нежно спросила мать.
Петя застенчиво улыбнулся:
— Она обязательно понравится тебе.
* * *
Наступило утро. Через полчаса Пете надо было уходить.
Мать, поднявшись до зари, уже приготовила завтрак и усадила сына за стол, а сама, как раньше, при отце, стояла около стола в парусиновом фартуке, обшитом шелком, и в цветной косынке.
— Прошу тебя, ешь, а не глотай, как утка. Девяти часов еще нет, — говорила она.
— Откуда ты знаешь, сколько сейчас времени? Ведь наши часы остановились, и заводить их не по чему — радио не работает.
Мать спохватилась, испуганными глазами посмотрела на стенные часы.
— Люди добрые, да ведь они у нас много дней стоят… Я ни разу об этом не вспомнила… Петька, значит, мы не жили — время нам не нужно было. Петька, как же я этого ужаса не замечала?! — Она кинулась в мастерскую отца: там у Павла Васильевича висели на гвоздике перед столом дедовские карманные часы — огромные, с двухнедельным заводом, с жирными римскими цифрами на циферблате. — Они тоже стоят, — сказала она из мастерской. — Раньше между семью и восемью часами утра от Куричьей косы рыбаки отчаливали, а теперь — гляжу вот в окно — на воде никого и ничего нет…
Мать вернулась из мастерской и опять стала около стола. Подкладывая Пете на тарелку тушеной капусты с мелко нарезанной поджаренной картошкой, она растерянно повторяла:
— Ну как я смогу теперь проверить часы?
Она перестала тревожиться об этом только тогда, когда Петя шутливо сказал ей:
— По часам Валентина надо было проверить.
— Петька, ты на Валентина смотрел как-то особенно. Про тебя можно было сказать то же, что про меня говорил твой отец… Он говорил: «Если тебе, Мария, кто понравится, ты смотришь на него как на елочные игрушки». Ты точно так смотрел на Валентина. Значит, ты все-таки немножко похож на меня… Только ты уж лучше больше будь похож на отца: по такому времени лучше быть похожим на него. Увидишь его — обними. Скажи, что мать осталась разучивать сонату Баха… для Мокке.
После этих слов у нее выступили две мелкие слезы и держались на щеках все время, пока она упрашивала сына есть, как едят настоящие мужчины, пока она показывала ему сонату Баха, приготовленную для разучивания.
Прощаясь с сыном, она сказала:
— Нет, я тебя хочу поцеловать не в губы, а в лоб. Я хочу, чтобы ты в дороге был не только храбрым и выносливым, но и рассудительным…
Петя уже подошел к двери и здесь задержался. Мария Федоровна, стоявшая сбоку, заметила, что он дышал чуть чаще обычного, а невидимая веревочка стянула ему брови.
— Мама, если будут бомбить берег, ты не забывай спускаться в погреб. Я скоро вернусь.
И Петя почти неслышно вышел в коридор, а через несколько секунд — Мария Федоровна видела это — скрылся за зеленой калиткой.
* * *
Петя помнил совет Ивана Никитича — входить в город лучше около металлургического завода: там охранники из рабочих-немцев — сами под гнетом у фашистов и к нам имеют сочувствие.
Немецкий часовой стоял на скрещении профиля и железнодорожной ветки, обслуживающей цеха завода. Только что прошел паровоз с Сортировочной станции. Шлагбаум был опущен.
Часовой уже пожилой немец в поношенной шинели, в обмотках, с обгорелой деревянной трубкой в прокуренных зубах. С унылой и добродушной назидательностью он разговаривал с Петей и по-немецки, и по-чешски, и по-русски… Петя отвечал ему такой же смешанной речью. Если точно перевести их разговор, то получилось бы нечто такое:
— Мать есть хорошо. Война — сидеть дома хорошо, — говорил часовой.
— Соли нет, спичек нет… Нехорошо. В город… там есть…
— Город, город, много город хотел…
Часовой, ощупывая Пете карманы, сумочку, обыскивал его для одной видимости. Он все оглядывался на железнодорожную будку, как будто хотел, чтобы оттуда видели, насколько исправно он занимается своим делом. Он даже забыл открыть шлагбаум, и у переезда за это время скопилось около полутора десятка запыленных темно-серых и очень странных машин. Кузовы их — громоздкие ящики — отовсюду были наглухо забиты. Не было в них ни окошек, ни просветов. На боковых узких дверцах висели цепи, а на них замки.
Шоферы из кабин начали кричать часовому:
— Мальчишка остановил!
— Этого часового надо отдать русским в няньки!
Часовой испуганно и сердито толкнул Петю в сторону города со словами: «Машины гестапо!» — и кинулся поднимать шлагбаум.
Петя быстро перешел железнодорожную насыпь, подался левее от грейдера и зашагал пустырем.
Пустырь отделял цеха металлургического завода от Восточного рабочего поселка. Далеко впереди он упирался в окраинные дома города. Притаптывая высохшую траву едва заметной стежки поношенными сапогами, Петя искоса поглядывал на странные гестаповские машины.
А машины уже обогнали его. Их темная сплошная лента, извиваясь, стремительно двигалась к городу, обволакиваясь пылью, поднятой тяжелыми колесами.
«Может, это те самые страшные?.. О них писали в газетах, рассказывали дома и в школе?.. Их даже сам часовой испугался», — подумал Петя, чувствуя, как сердце сжимается от нахлынувшей тоски.
От завода к Восточному поселку шли трое рабочих. Они тоже поглядывали на удалявшиеся гестаповские машины. Заметно было, что рабочие что-то обсуждали.
«Должно быть, разговаривают о них… Хоть бы слово услышать», — горячо вздохнул Петя и ускорил шаги с расчетом, чтобы на скрещении стежек встретиться с металлургами.
От рабочих ему удалось узнать очень немногое.
— Верно, операцию будут проводить, — сказал бритый, с осунувшимися щеками. Недобро стрельнув глазами в сторону Пети, он добавил: — В Киеве также вот объявились эти машины…
— Такие же? — не то спросил, не то выразил скрытое удивление чернобородый, с широкими, покатыми плечами, с густой сединой на висках.
