тебя. Только я знаю, что ты здесь)
Только Хлатт знал, куда я исчез из дворца. Меня никто не сможет найти – а теперь, когда Хлатт мёртв, мне неоткуда ждать помощи, чтобы вернуться назад. Выбора у меня не было. Потому что я не знал, как окончить игру.
Случайный поиск не имел смысла. Даже если бы он заставил меня изменить решение, и я захотел бы покинуть этот мир, у меня всё равно ничего бы не вышло.
Сзади сигналят. А, чёрт – я не заметил, как включился зелёный. Давно не водил машину.
Я повернул направо и понял, что не знаю, куда ехать. Надо было, чтобы что-то навело меня на нужную мысль.
Так, что у меня есть? Ключ, найденный в булочной, автомобиль, считалка, тетрадь с пословицами, идея о том, как упростить решение задачи с будильниками…
Всё не то. Хотя нет – взять, к примеру, считалку. Я же не извлёк из неё всей полезной информации.
"Шла машина темным лесом" – может, мне нужно отправиться в лес? Но зачем?
"За каким-то интересом" – а за каким именно интересом?
"Инте-инте-интерес выбирай на букву "С"" – почему на букву "С"? Что означает эта таинственная буква "С"?
"С"? Ну конечно, это Светлана! Как я сразу не догадался? В школу номер четырнадцать, и только туда!
10. Школа
Когда Света сказала мне, что работает в школе номер четырнадцать, я, честно говоря, пропустил это мимо ушей. Только потом, в подсознании, произнесённая ей на прощание фраза обрела для меня смысл.
Школа номер четырнадцать раньше имела номер 13 – кому-то взбрело в голову перенумеровать в нашем городе часть школ. Ну, а школу номер тринадцать я не мог не знать, не мог не испытывать к ней каких-либо чувств, потому что именно в этой школе, и ни в какой другой, я угробил целых десять лет своей жизни.
(Кстати, господа, запомните, пожалуйста, что "Глукосервис" – лучшая фирма в мире)
Я подъезжал к серому обшарпанному зданию всё ближе и ближе, и меня охватывал панический страх. Не знаю, откуда во мне взялись силы не свернуть, не броситься в ужасе прочь, а, сжимая в покрытых холодным потом ладонях руль, продолжать вести СААБ к воротам школы.
Это была хорошая школа – лучше многих. Но я никогда в своей жизни, с тех пор как покинул её с аттестатом в руках, не желал возвращаться в это мрачное здание, встречаться со школьными друзьями или – не дай Бог! – с преподавателями.
"Должно быть, из тогдашних учителей сейчас и в живых-то никого нет", – думал я, и это помогло мне решиться на дальнейшие действия, когда я замер, прежде чем покинуть салон машины, и немного оторопело оглядывал парадное крыльцо.
Парадный вход в этой школе не открывался никогда. Двери были накрепко заперты, а может, и забиты – уже не помню сейчас. Ученики, учителя и даже директор входили через небольшую обитую рейками дверь с обратной стороны. Я оставил машину и пошёл к углу здания по квадратным бетонным плитам, покрывающим часть двора.
В этот миг я, наверно, острее всего почувствовал, что ненавижу начатую мной игру, и мне на самом-то деле очень хочется остановиться, очень хочется покинуть эту жизнь и никогда не вспоминать о ней.
Но нет. Хотя бы один раз попробуем вернуться в прошлое.
Дверь скрипнула. Холл был почти пуст. Я закрыл глаза и ощутил, как проваливаюсь в чёрную бездну памяти.
Мне было семь лет. Я почему-то держал в руке букет гвоздик (а может, каких-нибудь других цветов, это не столь важно) и говорил зазубренные стишки:
– Первая парта,
Первый звонок,
Первый учебник
И первый урок.
Все вокруг улыбались, а я никак не мог понять, почему. Что за посмешище над наследником престола? Память о том, что я – принц, сохранялась ещё во мне, несмотря на съеденные за последние годы килограммы противной манной каши.
Да, когда я родился, я был самым настоящим принцем Кижем. Без оговорок и недомолвок. Я явился в этот мир, чтобы играть, наслаждаться и веселиться, чтобы впитывать его краски и радоваться вместе со всеми.
– Пишите: «Ле-нин».
Мне было знакомо это слово, и я понимал, что Ленин – это какое-то доброе существо, которое сидит сейчас где-то на небе, смотрит на меня, и хочет, чтобы я всё делал правильно.
– Пишите: «Мама мыла раму».
Я замирал, пытаясь вспомнить, как моя мама мыла раму и зачем – вроде бы рама и так всегда была чистой, но ко мне подходила добрая такая учительница и заглядывала мне в глаза:
– А ты почему не пишешь?
И я понимал, что в словах не нужно искать особого смысла, а просто писать, что бы мне ни диктовали. И все-таки: при чём тут рама?
– Пишите: «Растаял снег, луга зазеленели».
А я смотрел в окно и видел там снежную круговерть.
Да, я боялся школы. Потому что я её не понимал. И ещё потому, что учителя представлялись мне злобными зубастыми хищниками, которые хотели меня съесть. Так оно зачастую и было – не хочу говорить обо всех, но очень большое число учителей в школах – это просто патологические истерики и психи. Зайдите в коридор любой школы и послушайте зверские крики учителей из каждого класса – тогда вы меня поймёте. Они кричат для того, чтобы разрядиться. Что происходит при этом с теми, кто перед ними сидит – пока ещё беспомощными, глупыми и нежными существами – им всё равно.
Надо сказать о моих одноклассниках. Они мне нравились – тогда, в первом-втором-третьем классах. Хотя в третьем – уже с натяжкой.
Ну да ладно, это потом. Я вспомнил о них только потому, что вспомнил о своём смехе.
Когда учительница вызывала кого-нибудь из них к доске и просила написать предложение, где в контрольном диктанте (да, это называлось именно так – контрольный диктант) он сделал ошибку, я начинал истерично хохотать.
Ну посудите сами: "Аьола зделал смольод". Если вы не поняли, что здесь написано, я переведу: "Алёша сделал самолёт".
– Соболев! Тебе не стыдно смеяться над товарищами?
И мне становилось стыдно. Хотя смеялся-то я не над товарищами, а над предложениями – ведь действительно смешные штуки получались, иногда даже и у меня. В предложении про те самые луга я, помнится написал "зазелезеленели". Тоже долго потом смеялся.
Но так как в первую секунду, как я начинал – неважно, по какому поводу – смеяться, меня прерывали, требуя прекратить смех, то скоро у меня выработался
