девочка. – Его улыбка становится мягче, более искренней, чем за последние месяцы.
Теперь я знаю, что это и есть сила – показывать эмоции так, как ты их чувствуешь, рассчитывая на то, что другие смогут разделить с тобой их бремя.
Папа умирает. Сейчас я могу это признать, не ощущая, что сдалась. Я изменила свою надежду так же, как и папа, на что-то другое, менее конкретное, требующее больше веры. Сейчас я достаточно сильна, а раньше такой не была.
– Ты что-нибудь нарисовала?
Я достаю рисунок собора.
Папа долго смотрит на него, а потом говорит:
– С тобой все будет в порядке, малышка.
Я киваю, хотя и не уверена, как папа может судить об этом по рисунку.
Затем он просит позвать маму, но я не могу ее найти, поэтому вместо нее посылаю Джессику.
– Мне кажется, я видел, как твоя мама выходила на задний двор, – сообщает Генри, который сидит на нашем диване. Он ждет тут все время на случай, если понадобится мне. Пока что этого не произошло, но когда-нибудь в скором будущем произойдет обязательно. Генри не навязывает мне свою поддержку. Теперь он знает, что этого делать не стоит. Каким-то невероятным образом наши отношения вернулись к тому, чем были раньше, и, возможно, даже стали крепче. Мы оба причинили друг другу боль, но Генри по-прежнему сидит на моем диване каждое утро, когда я просыпаюсь, и я позволяю ему остаться.
Генри наблюдает, как я выхожу через заднюю дверь, но только краем глаза, как будто на самом деле не следит за мной. Раньше меня бы это взбесило, но теперь приятно иметь рядом кого-то, к кому я могу обратиться, когда потребуется.
– Мама? – зову я.
Никакого ответа.
Я спускаюсь с крыльца на нашу идеально подстриженную лужайку. Раньше мне нравилось то, как свежескошенная трава покалывает ступни. Сейчас я не трачу время на то, чтобы насладиться этим ощущением, но, возможно, в другой раз, когда захочется почувствовать себя живой, я это сделаю.
Я нахожу маму за углом дома, где папа в прошлом году разбил грядки, чтобы она могла выращивать свежую клубнику для утренних коктейлей.
Мама стоит ко мне спиной. Плечи трясутся, и на секунду мне кажется, что она смеется, потому что я никогда не видела ее плачущей.
– Мама?
Она замирает, делает два глубоких вдоха, а затем поворачивается.
– Что ты здесь делаешь? – огрызается она, но без обычной строгости в голосе.
Ее глаза покраснели. Из носа течет, и она вытирает лицо рукой, оставляя на коже грязный след. Она пропалывала огород.
Если я смогла обнять мальчика, который водил меня по всему Новому Орлеану с обещанием того, чего у него никогда не было, то маму точно могу обнять. Я сокращаю расстояние между нами и обнимаю ее. Она напрягается. Не могу вспомнить, когда мы в последний раз обнимались. Я всегда была папиной дочкой, а Джессика – маминой, и нас это устраивало, но сейчас кажется невероятно глупым.
Через мгновение мама обнимает меня в ответ, а затем начинает плакать в плечо. Я могу это вынести, могу впитать ее печаль, потому что высвобождаю и часть своей. Не сомневаюсь, что мама может почувствовать мои слезы и все равно остаться сильной, как и я. Слезы не делают никого из нас слабее.
Когда она отстраняется, я достаю из кармана другой рисунок. Мама разворачивает его и смотрит на простую маленькую картинку с балконом Французского квартала. Наконец она улыбается.
– Возможно, это твоя лучшая работа на сегодняшний день. – Мама поднимает на меня взгляд. – Ты будешь блистать в художественной школе.
И мне тут же становится немного легче. Я так долго хотела услышать от мамы эти слова – даже когда говорила себе, что они не имеют значения.
– Ты жалеешь, что не поехала? – Я задавалась этим вопросом с тех пор, как мама упомянула, что мечтала увидеть уличных художников в Новом Орлеане.
Мама снова смотрит на мой рисунок.
– Иногда, но не сильно. Больше всего на свете я хотела определенности. Ты храбрее этого, храбрее меня. Даже если ничего не выйдет, ты будешь знать, что использовала свой шанс. Ты проживешь свою жизнь, зная, что попыталась. Это то, чего мне не хватает.
Я не уверена, что мама сейчас говорит об искусстве, но не хочу на нее давить. Она гордится мной, я это чувствую.
Мама протягивает рисунок обратно, и внутри все переворачивается, потому что, возможно, это были всего лишь слова и на самом деле картина ей не нужна, но потом мама говорит:
– Найди место, чтобы повесить ее у моего стола, хорошо?
Я отбрасываю все сомнения и чувствую, как теплое желтое счастье растекается по крошечным промежуткам между ребрами.
Я киваю.
– Папа хочет тебя видеть.
Мама улыбается, кивает и пару раз быстро моргает, чтобы смахнуть слезы, а затем пытается изобразить спокойную улыбку, и к тому времени, как мы возвращаемся в дом, я знаю, что у нее тоже есть колодец. Я унаследовала это от нее, что меня утешает.
Глава 26
Я не знаю, что будет дальше. Но я знаю, что это будет именно так – тяжело, больно. Но в конце концов это будем мы.
Баффи – истребительница вампиров
Мама попросила меня сесть рядом с Джессикой на похоронах, потому что я сильная. Я понимаю, что мне предстоит, но восстанавливать свой колодец не собираюсь. Беру Джессику за руку, и мы обе рыдаем, по очереди все крепче сжимая друг другу пальцы. Мы делимся своим горем, разделяем его между собой, берем на себя больше, когда это нужно другому, а иногда и полностью срываемся. Иногда мы смеемся сквозь боль – например, когда показывают слайд-шоу в память о папе и на экране появляется сделанная на Хэллоуин фотография, где я, восьмилетняя, стою с ним: он был Дракулой, а я – летучей мышью. Смех причиняет боль… все причиняет боль и будет причинять еще долго, но в этом смехе также есть обещание, что, хотя я буду ощущать эту потерю вечно, смогу чувствовать и прочее.
На поминках сложнее. Иметь дело с таким количеством людей, которые не разделяют всей тяжести моего горя, – невыносимо. От меня ожидают улыбок и храбрости, но я устала от этой фальши.
Я ищу выход на улицу, когда передо мной появляется Бейли. Я вздрагиваю: понятия не имела, что она здесь, и на мгновение напрягаюсь, отчасти ожидая, когда она скажет что-то, что причинит мне боль, – но Бейли не такая. Она
