On the road to perdition [64] я могла бы потерять гордость, задницу и здоровье, если не жизнь, если бы перед тем, как опробовать этот самоубийственный план на первом встречном, я не встретила его.
Он сидел за единственным полусвободным столиком в кафе на первом этаже торгового центра «Shogun». Он поднял глаза и улыбнулся, увидев меня с кучей вещей под мышкой и чашкой кофе в руке. Я подошла к нему и с грохотом опустила все это на стол у него перед носом.
Он читал «Золотую тетрадь» [65] .
Не раздумывая, я выпалила:
– Не много я видела парней с такой книжкой.
Он поднял голову, помолчал секунду и, усмехнувшись, ответил:
– Ах, это? Чисто из профессионального интереса.
– Чем ты занимаешься?
– Я психолог-клиницист. Поскольку три четверти моих пациентов – женщины, мне просто необходимо понять, что у них в голове.
– Читая Лессинг?
– Читая романы.
– Вульф? Бовуар? Или… Барбара Картленд?
– Эти и многие другие, – ответил он, не дрогнув. – Миллер, Буковски, Апдайк, Рот, Ирвинг…
– Писатели-мужчины помогают понять женщин?
– Чтение помогает мне понять их обоих, мой капитан. – Он прислонился спиной к стене, вытянул руки и указал на мои книги. – Это лучше, чем трактаты по хирургии…
Через три четверти часа состязания в ораторском искусстве я нехотя оторвалась от его улыбки, предварительно выманив у него номер мобильного (я научилась никогда не давать свой).
Я позвонила ему в тот же вечер.
– Мда.
– Это… я, Жан. – Я вдруг поняла, что не знаю его имени и свое тоже не называла.
Он помолчал долю секунды и сказал:
– Я Жоэль. Очень рад слышать твой голос. Я по нему скучал.
*
Через час я пришла к нему, еще раз прокрутив в голове свой маленький сценарий. Мне было очень страшно. Страшно оттого, что я так сильно захотела его через двадцать минут телефонного разговора. Страшно, несмотря на все свои стратегии, бросаться в объятия мужчины, с которым я знакома всего один день. Страшно, потому что я чувствовала: он – не приключение на один вечер, на одну ночь, на одну неделю. Страшно, что он испугается моего желания и моей атипичной анатомии.
Через минуту тридцать пять секунд после того, как я вошла к нему, я толкнула его на кровать, собираясь исполнить свой тщательно отрепетированный номер. Но в тот момент, когда я отвернулась, чтобы занять позицию отважного солдатика, подставив ему бедра и ягодицы для входа сзади, я почувствовала, как он положил руку мне на плечо и сказал:
– Посмотри на меня.
Я повернулась и села на колени, сжав бедра и прижав руки к лобку, чтобы он не увидел его.
Он сказал:
– Я хочу тебя, но я хочу тебя видеть…
*
Через час, после того как я попросила его погасить свет и заставила поклясться – что? – что если он больше не хочет – да – что если так не пойдет – да – если он не может – ты бы это заметила – и если ему неловко – ты бы это почувствовала – он скажет мне об этом просто – не бойся – и позволит мне уйти в ночь, не заставляя смотреть ему в глаза – обещаю, – я затаила дыхание, взяла его руку и направила ее к своей тайне.
*
Спустя вечность ласк мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, наши рты пожирали друг друга, наши руки пытливо исследовали наши тела, страх, желание и доверие перемешались, и я сказала ему: Иди сюда. Очень медленно, очень нежно, так, что его губы не отрывались от моих больше чем на секунду, он лег сверху, не трогая меня. Он промурлыкал:
– Когда ты была маленькая, ты смотрела фильмы плаща и шпаги?
– Нет, я обожала «Леди Оскар» [66] .
Его член уткнулся мне между ног.
– Ну, тогда держись.
*
Поздно ночью, утомившись и почти заснув, я лежала, прижавшись спиной к его животу и укутавшись его руками: одна лежала на моей груди, другая обвивала плечи. Я сказала:
– Мне хорошо. Я устала.
– Знаю. Лечить – это очень утомительно.
– О, сегодня я не многих спасла…
Он поцеловал мое плечо:
– Я сказал «лечить», а не «спасать».
– Непривычно.
– Лечить?
Губы едва двигались от усталости.
– Слышать, что я лечу.
– Понимаю.
– Ты тоже?
– Что я тоже?
– «Понимаешь». Добро пожаловать в клуб парней, которые понимают.
– Скольких ты уже знаешь?
– Ты третий.
– У меня конкуренция?
Я крепко вцепилась в обнимавшие меня руки, чтобы он не удрал:
– Нет, извини, но тебе так просто от меня не отделаться. Первый – это мой отец; второй – это был Энцо, мой тренер по айкидо.
– Был?
Я вздохнула и открыла глаза. Синеватые цифры радиобудильника слегка освещали наши руки.
– Он умер. Рак, неудачная операция.
– Для этого нужна хирургия?
– Нет. Я хочу заниматься гинекологической хирургией. И не для того, – добавила я отчаянно и раздраженно, – чтобы «исправить» себя. Мне не нужно себя исправлять. Все и так хорошо, спасибо.
– Понимаю. Я видел.
Я закрыла глаза; из них полились слезы.
– Ты видел даже ночью? Ты не боишься, что на рассвете я превращусь в тыкву?
– Нет. Я боюсь не этого.
– Чего же ты боишься?
– Того же, чего и ты.
*
Именно из-за страха я боялась переезжать – даже через два года бесчисленных ночей, проведенных вместе. Именно из-за страха мы поругались вечером, когда я вернулась из больницы. Я, дура, поняла это только теперь. Тогда я только что узнала, что мне предстоит провести полгода в 77-м отделении. Я рвала и метала.
– Тебе будет полезно посмотреть на женщин, которые не лежат и спят, – сказал Жоэль, погладив меня по щеке.
– Не горю желанием.
– Понимаю. Есть какая-то особая причина?
Я открыла холодильник, достала начатую бутылку розового вина и налила себе стакан.
– Не горю желанием проводить время, уткнувшись носом в их бедра. Я предпочитаю, чтобы ты занимался моими.
– Конечно, но это тут совсем ни при чем и одно другому не мешает. Что тебя беспокоит?
– Не могу объяснить. Не хочу об этом говорить. Мне это противно, вот и все. Я создана для операций, а не для того, чтобы держать кого-то за руку.
– Ты говоришь глупости, Love.
– Что?
– Ты не «создана» ни для чего. Никто ни для чего не создан. Ты можешь сделать из себя все что хочешь.
– Как бы то ни было, я не хочу делать это.
– Понимаю. Но если ты позволишь мне высказать свое мнение, то, слушая женщин, ты лишь станешь лучшим хирур…
Вдруг, не знаю, что на меня нашло, я метнула стакан в стену и заорала:
– Черт! Не надо мне говорить, что мне делать со своей жизнью! Никто не будет мне говорить, что мне делать! Я не для того четыре года сражалась с этой толпой придурков мужчин, которые постоянно говорили мне, что мне делать, чтобы получить право на то же самое, когда я сюда вернусь, понимаешь? Убирайся! Вон отсюда! Я не хочу видеть тебя ни сегодня вечером, ни впредь! Вернешься, когда я тебе свистну! Понял? Понял?
Я думала, что он выйдет из себя и закричит: Что с тобой, а? Я тебя не понимаю, не знаю, чего ты хочешь, иногда я думаю, что ты и сама этого не знаешь, – что залепит мне пощечину, чтобы успокоить, я ему отвечу, он залепит мне следующую, и все это закончится в постели, в ярости, с разорванной одеждой, и я отпущу его только после четвертого залпа, черт побери.
Тогда мне было нужно именно это. Но конечно, все произошло иначе.
Он посмотрел на разбитый стакан, на пятно от вина, стекавшего по стене на кафель в кухне, ничего не сказал, вытер руки, взял куртку и рюкзак и вышел из комнаты и из моей жизни. Моей дурацкой жизни. Моей жизни дуры.
*
– Почему вы плачете?
Сесиль стояла рядом, держа штатив для капельницы, и смотрела на меня.
– Потому что я ошиблась.
– Вы несчастны или сердитесь?
– И то и другое.
– Это серьезно? Вы кого-то убили?
Я откинула плед и села:
– Нет. Я разрушила две самые лучшие вещи, что были в моей жизни.
– Может, все еще поправимо.
– Я не очень-то умею исправлять свои ошибки.
– Правда? Почему?
– Я никогда этим не занималась…
Она рассмеялась:
– Ну, смирению научиться никогда не поздно!
МАТЬ И ДОЧЬ
Ты откуда?
С кем идешь?
Куда? К кому?
Когда придешь?
Очень хочется узнать,
Куда ты в ночь идешь гулять?
Из школы,
С подружкой,
К кузине,
В кафе.
Не волнуйся ты так,
Я совсем не глупа.
Она мне лжет,
Я это знаю.
Она ведь все
От меня скрывает,
Моя маленькая дочка,
Говорить со мной не хочет.
Она меня замучила,
Она меня смешит,
За каждым моим шагом
Занудливо следит,
Никак она не хочет
Меня отпустить.
Я перестала ее понимать.
Надо же так меня донимать!
