ведь порой именно редкое исключение подтверждает закономерную тенденцию, коль нам негоже говорить о правиле. Впрочем, фрейдизм, как модное учение на сломе веков и формаций, был отринут и внутренне изжит Томасом Манном еще в романе «Волшебная гора». Однако так совпало, что я перечитывал роман «Избранник», когда и произошла упомянутая выше трагедия в северной столице. Сразу понимаешь, почему мы остаемся пребывать традиционным обществом и нас сложно свернуть в другую сторону несмотря на все возникающие ужасы нашей действительности. То есть у нас, в отличие от Запада, нет упоения грехом. Но последнее, как нам представляется, было привнесено в западноевропейскую культуры в большой степени именно… Федором Михайловичем Достоевским, вернее, неправильным и неадекватным осмыслением этого гения, целиком сопряженного с русской жизнью, но который, пересаженный на чужую почву, начинает ее отравлять, вдохновляя сочинения, подобные роману «Избранник».
И. Глазунов. Князь Мышкин
Арнольд Шёнберг
В Европе Достоевский, с трудом сам разбиравшийся в отличиях литературных жанров, формализован и отточен благодаря аполлоническому инструментарию западных писателей и деятелей культуры, но речь у литературных и художественных последователей Достоевского в Западной Европе идет уже о красоте греха: так дионисийские стихии Востока, обретя завершенное аполлоническое воплощение на Западе и став оборотнями на чужбине, в корне трансформируют и искажают архетипическую сущность, не затрагивая ее формы. Нам возразят: а как же Чарльз Диккенс, Оноре де Бальзак и Шарль Бодлер со своими «Цветами зла». Ну последний, не взирая на полчища поклонников, считался enfant terrible (ужасным ребенком) поэтического цеха, а творчество двух первых хотя и содержит элементы жесткого и разоблачающего бытописания, сильно профанированного Эмилем Золя, но далеко от завораживающей и всеохватывающей иррациональности человека из подполья или князя Мышкина, парадоксально перевоплотившегося благодаря Томасу Манну в образе главного героя романа «Избранник». Но если первый юродивый, эдакий Василий Блаженный петербургского разночинного люда, в ком постепенно умеряются страсти, то второй сначала упивается страстным инцестом, о чем он пока не подозревает, а затем предается многим годам «аскезы», умаляясь до некоего земноводного существа, исходя только из юридического искупления, а отбыв строк отшельничества становится прославленным Римским Папой. Подражая Достоевскому, Томас Манн выводит страшную антиномию: красота греха — уродство аскезы.
Между тем мы можем долго говорить о влиянии Достоевского на западноевропейскую живопись второй половины XIX-го и начала XX-го столетий (в том числе на такие направления, как импрессионизм и экспрессионизм) уже в преломленном отражении особой «достоевщины», появившейся и расцветшей пышным цветом в странах, потреблявших произведения Достоевского, но уже к самому автору имеющей, как выясняется, опосредованное отношение. Если говорить о музыке, то здесь мы назовем «воодушевленных Достоевским» выдающихся композиторов и дирижеров: Густава Малера (1860–1911) и, разумеется, так называемых нововенских классиков — Арнольда Шёнберга (1874–1951), Антона фон Веберна (1883–1945) и Альбана Берга (1885–1935). Собственно, это был уже музыкальный экспрессионизм, прекрасно сочетавшийся с прозой Достоевского. Во многих произведениях представителей нововенской композиторской школы разорванная, иногда устремляющаяся к какофонии мелодика сильно напоминает всегда живо пульсирующую, но грубо сработанную и угловатую архитектонику сочинений Достоевского. В этом смысле Томас Манн придал Достоевскому немецкий порядок. Да и второй роман его незримой трилогии «Доктор Фаустус» посвящен жизни и творчеству основоположника нововенской школы Арнольда Шёнберга, открывателя «додекафонии» — особенной техники музыкальной композиции. Вот уж воистину: гениальный еврей Шёнберг, создавая музыкальный экспрессионизм, соединил музыку с математикой, став прототипом главного героя «Доктора Фаустуса» композитора Адриана Леверкюна. Ну а к своеобразному пониманию Арнольда Шёнберга об инцесте мы вернемся несколько позже. За Достоевским разверзаются бездны и, похоже, Арнольд Шёнберг прикоснулся к этим безднам, если в какой-то момент перестал чувствовать себя человеком… Сам И. В. Сталин, глубокий знаток творчества Ф. М. Достоевского, в какой-то момент почувствовал большую опасность «достоевщины», а потому на десятилетия запретил знакомство с произведениями писателя. Стоит ли говорить, что сам Сталин был темного естества и «вождем от бездны», равно как и другой знаток Достоевского — Адольф Гитлер. Вероятно, Шёнберг вскрыл в своих холодных монументальных музыкальных творениях некий механизм природы власти, описав его математическим языком гармонии и дисгармонии, что означало фаустианство или проникновение в тайну Люцифера. Именно приобщение к бездне и освидетельствовал в своем романе «Доктор Фаустус» Томас Манн. И что же роман «Избранник», увидевший свет в год смерти Арнольда Шёнберга?..
По сути, это крещение в ризах грехопадения, заложившее мину замедленного действие под все западное общество. Его мы определили, как фаустианство. У Достоевского как такового гнозис отсутствовал; он являлся контрапунктом этого гнозиса, продолжая стоять над бездной: что ни говори, но его удерживала византийская греко-православная традиция России. Но его творчество оказалось здесь спроецированным на еретическую манихейско-катарскую закваску западноевропейской культуры, о которой и повествует выдающаяся книга Дени де Ружмона «Любовь и Западный мир». В общем, слияние сублимированной страсти с «достоевщиной» (здесь она сильно мимикрирует, выражаясь в изуверской «аскезе» принца Грегориуса, сына своего отца и мужа своей матери, при том что его отец и мать родные брат с сестрой, и превращении его в земноводное существо), как нам видится, и послужило основой великолепного по форме последнего завершенного романа Томаса Манна «Избранник». Но что же представляет собой это земноводное существо? Оно — не что иное, как алхимический гибрис, предельное уплотнение в волевом порыве сгустка всех смертных грехов рода, главным образом кровосмесительного характера, откуда как из яйца вылупляется великий жрец и иерофант. Природа юридического искупления, усиленная синергией страсти, порождает власть и господство, основанные на священной тайне инцеста. Нет, отнюдь не о раскаявшемся грешнике под бременем смертных грехов пишет Томас Манн, а о носителе «чистой» крови, прошедшем жреческое посвящение в алхимических муках гибриса (а по сути манихейско-катарской эндуры) и удостоившемся высшей духовной власти над миром.
Алхимический гибрис в юнгианском стиле
Но что толкнуло Томаса Манна, еще в гомоэротизме поддавшегося обаянию греховной эстетики, в сторону от традиционного германского миропонимания, до сих пор покоившегося на лютеранском консерватизме и пиетизме. Кроме либеральной теологии в духе Адольфа фон Гарнака (1851–1930), коим он интересовался на раннем этапе своего творчества, это, разумеется, сам источник романа «Избранник». А он принадлежит перу знаменитого средневекового немецкого миннезингера Гартмана фон Аэу, жившего на рубеже XII-го и XIII-го столетий как раз во время расцвета на Юге Франции и Северной Италии манихейско-катарской ереси (некоторые исследователи даже полагают, что сам Гартман фон Ауэ погиб, сражаясь на стороне катаров во время Альбигойского крестового похода в период до 1229 года). Как известно, миннезингеры есть эквивалент
