ресторана и тем временем, пока нам принесли еду, снова образовался вакуум.
– А что жена Саймона? – отхлебывая из чашки, спросила я. – Она тоже ничего не знает?
– Какое мне дело, что она там знает? Саймону она как женщина неинтересна. Он с ней как с женщиной не живет.
– Зачем же он женился на ней? Зачем жениться, обманывать, если человек тебе не нужен?
– Он хотел ребенка. Он искал до тридцати лет: подходящей женщины не было. Попалась эта дефективная. Саймон ее пожалел и подобрал.
– Почему «дефективная»? В чем дефективность?
– Понимаешь, сирота она, ее мать в Италии, по пути в Америку, неожиданно копыта откинула. Инфаркт хватил и – бах! А отца там, по-моему, никогхда и не было. Эта дефективная, когхда осталась одна, нюни распустила, вешаться собралась. Маленькая, слышишь, – девятнадцать лет! Я в девятнадцать лет уже старшого, Янека родила! Ну, Саймон ее пожалел и подобрал.
Подошел официант с огромным подносом в руках. На столе задымился рис в пиалах, яркие экзотические блюда в продолговатых тарелочках. Запахло съестным.
Я положила себе в тарелку морских гребешков в прозрачном белом соусе и на долгие двадцать-тридцать минут вся горечь, запутанность, безысходность моего существования растворились во вкусовых наслаждениях утонченным блюдом. Прозрачные жемчужинки таяли у меня на языке, растекались по всем моим нервным центрам. Боль отступала, а в центре торжествовали вкусовые ощущения, запахи, ароматы, поблескивающие экзотические цвета. Потом нас еще ожидало мороженое в пиалах, печенье «fortune»,[87] еще чай.
Покончив с обедом, мы обе, ленивые и ублаженные, сели в машину, и Инка поехала просто по улицам куда глаза глядят.
– Ну, куда поедем? – спросила она.
– Не знаю, – зевнула я в послеобеденной ленивой расслабленности, смешанной с ненавистью к самой себе и одновременно страхом отхода от этого состояния.
Если бы сейчас исчезло все и я могла бы заснуть прямо здесь, то я могла бы продлить отдых от боли еще часа на два-три. Ехать домой я боялась, вдруг еще сон пройдет.
Мы приехали к океану, излюбленному месту эмигрантов из Союза. Инка подкатила машину к самым камням, огромным приокеанским камням. Зимний, съежившийся от холода океан сверкал своей ледяной синевой. Я покрутила ручку и приоткрыла окно. Холодный, замерзший, без запахов воздух проникал в машину. Нет, сейчас в этом воздухе не было того одуряющего запаха любви и озона, который всегда так сильно действовал на меня. И слава богу.
Голая равнина стояла замерзшая, неподвижная. Валялись какие-то доски, какие-то части от разбитых машин.
Инка вдруг затрясла ляжками, сидя на месте.
– Ой, писать хочу! – смеясь сказала она.
– Что, уже совсем… это вот?..
– Агха, я люблю часто писать. Обычно во время ланча я всегхда хожу в туалет, а тут что-то из гхоловы вылетело. Вдобавок, я еще чаю напилась.
Глухая тишина снова налегла на мир. Серый день смотрелся в серые холодные окна старенькой машины.
Мы снова выехали на дорогу.
– Поехали ко мне, у меня чаю попьем, – предложила я.
– Знаешь, я, наверное, уже поеду. Сделаю себе масочки на лицо, приму душ. Я люблю после душа, вымазать все тело в креме, после этого кожа такая гхладкая-гхладкая… В восемь часов ко мне приедет Саймон.
– Поехали, сделаешь свои масочки у меня, у меня душ примешь.
– Нет, что ты, у меня же свои кремы, своя косметика, а потом, когхда я принимаю душ, я люблю полежать в ванне. Я люблю заниматься собой спокойно, чтоб никто не мешал. Нет, я поеду.
Инка высадила меня у дома и уехала. Я осталась лицом к лицу со своим шестиэтажным кирпичным домом.
Глава двенадцатая
Апрель – декабрь 1988 г.
В острые пронзительные глазки, чуть сощурившись, смотрят мне в глаза, будто пытаются что-то вытащить изнутри у меня.
– Несчастья атакуют тебя в жизни. Несчастья и неудачи. Не везет тебе ни в любви, ни в деньгах, а если все это так оставить, скоро и болеть начнешь.
Седеющие волосы колдуньи распущены. Ее скрюченные, морщинистые руки водят по лоснящимся картам. Перед нами на столе стоит стеклянный сосуд с водой. Горит свеча. С потолка смотрит на нас прилепленная к люстре матерчатая ведьма с метлой в руках.
Танька сидит здесь же и, раскрыв рот, улыбаясь, слушает.
– Все дело в том, – таинственно понизив голос, продолжает колдунья, – что я вижу: кто-то наложил на тебя проклятье, – она ткнула скрюченным пальцем в одну из карт.
– Пока это проклятье не будет снято с тебя, не будет счастья в твоем доме.
Я усмехнулась.
– Твоя жизнь сейчас не принадлежит тебе. Ты мечешься, думаешь, гадаешь, как найти счастье, а что ты ни делаешь, все даром, потому что на тебе лежит проклятье. Оно работает над тобой. Вот, я вижу, в твоей жизни есть человек… – она внимательно посмотрела на меня и сделала паузу. – Вы могли бы быть счастливы вместе. Но проклятье работает над вами, оно не дает вам жить.
Лицо мое стало серьезным.
– Он меня любит?
– Он лю-ю-бит… – встряхнула она руками, но проклятье уводит его от тебя. Он сконфужен, между тем, что он чувствует к тебе, и тем, что делает, над ним проклятье.
– Как снять колдовство? – резко спросила я, хорошо понимая, что она меня дурит, но тем не менее поддаваясь.
– Это будет стоить двести долларов.
– Двести долларов?!
– Я дам тебе специальные сосуды со специальными растворами, будешь три дня жечь специальные свечи, которые я тебе дам, три дня читать специальную молитву… Через девять дней злые чары начнут отступать. Ты увидишь, как все изменится в твоей жизни. Ты умная, молодая, красивая; ты бы давно всего добилась в жизни. Колдовство тебе мешает. Готовые возможности из рук уплывают.
Действительно, то, что происходило в моей жизни, было похоже на ужасное колдовство.
«Может, и впрямь попробовать? – думаю я. – Что я теряю? Двести долларов? А черт с ними! Черт с деньгами! Я на все готова!»
– Хорошо, – говорю я. – Я согласна. Сделайте мне, что нужно. Расколдуйте мою жизнь. Я заплачу вам двести долларов.
«Ох, если бы она действительно могла расколдовать меня, – мелькнуло при этом у меня в голове, – я бы ей не двести, а и две тысячи заплатила бы. Да и сама она, если бы она обладала такой способностью влиять на жизнь людей, разве просила б она за свои услуги двести долларов? Возилась бы она с нищими эмигрантами вроде меня и Таньки? Ну, да ладно»…
Колдунья принесла мне три флакона; первый – с жидкостью желтого цвета, второй – красного, третий – с жидкостью белого цвета. Карандашом она отметила по три
