[11] Г у н д о р о в а Т. Проявлення слова. ДискурсЁя раннього українського модернЁзму. Постмодерна ЁнтерпретацЁя. ЛьвЁв, Центр гуманЁтарних дослЁджень ЛДУ Ём. Івана Франка, 1997, стр. 285.
[12] Видимо, Ростислав Михайлович намекает на параллель между его случайным романом с Ларисой и отраженными в юношеских дневниках шотландского писателя Джеймса Босуэлла (1740 — 1795) мотивами «вогабондизма» — бесшабашности, авантюризма. Или это просто желание «свою образованность показать»?
[13] См.: В. Б е р. Засади естетики (ВЁд «Ars poetica» Є. Маланюка до «Ars poetica» доби розкладеного атома). МУР. ЗбЁрник I. Мюнхен, Карльсфельд, 1946. Здесь и ниже цит. по: П а в л и ч к о С. Дискурс модернЁзму в українськЁй лЁтературЁ. РоздЁл IV, § 2. ФЁлософ кризи й несталостЁ: Петров-Домонтович-Бер. Київ, «ЛибЁдь», 1997.
[14] Дмитрий Иванович Яворницкий (Эварницкий; 1855 — 1940) — известный украинский историк, археолог, этнограф, писатель, исследователь истории украинского казачества, Запорожской Сечи, с 1902 по 1932 год — директор Екатеринославского (Днепропетровского) историко-краеведческого музея, ныне носящего его имя.
[15] В. Д о м о н т о в и ч. ДЁвчина з ведмедиком. Болотяна Лукроза. Київ, «Критика», 2000, стр. 264. Болотной Лукрозой (от лат. lucrosa — прибыль, барыш) М. Зеров, поклонник и знаток латыни, переводчик Горация, называл расположенную в болотистой местности Барышевку.
[16] П а в л и ч к о С. Роман як Ёнтелектуальна провокацЁя, стр. 11, 12.
[17] П а в л и ч к о С. НацЁоналЁзм, сексуальнЁсть, орЁєнталЁзм. Складний свЁт Агатангела Кримського. Київ, «Основи», 2000, стр. 295.
[18] Душевная драма усугублялась вынужденной и, казалось, бесперспективно долгой разлукой с любимой женщиной, Софией Федоровной Зеровой, вдовой расстрелянного на Соловках Миколы Зерова; впрочем, их роман начался еще задолго до его ареста, это особая — сложная и, так скажу, щекотливая — история. Например, М. Москаленко высказывает предположение, что Петров (как мы помним, автор «омерзительного» доноса на А. Крымского) мог быть причастен и «к аресту и гибели Зерова», мужа Софии Федоровны; по этому вопросу Москаленко полемизировал с Р. Корогодским (см.: М о с- к а л е н к о М. Про ярлики замЁсть документЁв. «Кур’єр Кривбасу», 2003, вересень). Еще более категоричен историк Я. Дашкевич, считавший, что Петров «приложил свои пухленькие маленькие ручки» к «истреблению» всей группы неоклассиков (цит. по: М о с- к а л е н к о М. Указ. соч., стр. 172). Петров и Зерова поженились лишь в 1957 году.
Время диалога
Фуксон Леонид Юделевич — филолог. Родился в 1956 году в Кемерове. Окончил филологический факультет Кемеровского государственного университета. Доктор филологических наук. Автор монографий «Проблемы интерпретации и ценностная природа литературного произведения» (Кемерово, 1999), «Чтение» (Кемерово, 2007), сборника статей «Толкования» (Saarbrucken, 2011). Живет в Кемерове. В «Новом мире» печатается впервые.
У каждого смысла будет свой праздник возрождения.
Михаил Бахтин
Последним по времени выхода, третьим, томом завершилась публикация семитомного собрания сочинений М. М. Бахтина [1] . Издание, несомненно ставшее одним из самых значительных культурных событий двух последних десятилетий. Оценим прежде всего его отличие среди многочисленных выходящих сегодня «собраний сочинений»: это редкий опыт столь полного собрания трудов не писателя-художника, а ученого — гуманитария и отечественного философа. Попытками-начинаниями были тома из наследия А. Ф. Лосева, а также подобные тома В. М. Жирмунского и богато комментированные как бы итоговые издания В. В. Виноградова и Ю. Н. Тынянова, но начинания эти были еще лишены установки на большую или меньшую полноту.
Судьба Бахтина в минувшем ХХ веке драматична. Он начинал писать на исходе 1910-х годов, а к 1963 году — к началу новой известности и открывавшейся мировой славы, уже на пороге семидесятилетия — был автором одной порядком забытой книги конца 20-х и трех полузабытых уже давних статей. Он сформулировал тему «большого времени» культуры, а вышедший последним третий том дает наглядную картину того, как строившаяся в 1930-е годы бахтинская теория романа пробивалась в наше тогдашнее «малое» время и не могла сквозь него пробиться, начав выходить на свет лишь спустя тридцать лет. И вот собрание сочинений стало издаваться через двадцать с лишним лет после смерти, под самый занавес XX века. И, оценивая судьбу мыслителя в его веке, даже в годы пришедшей наконец широкой известности, мы можем, кажется, говорить о прижизненной несвоевременности Бахтина, при столь громком признании обделенного все-таки соразмерным ему пониманием.
Налицо изменение исторического контекста восприятия его сочинений. Первые публикации бахтинского «Достоевского» и «Рабле» в 60-е годы, а затем двух посмертных сборников в 70-е ощущались каждый раз почти чудесным событием, тогда как издание семитомного собрания сочинений воспринимается сейчас как нечто вполне обычное. Это, конечно, отчасти объясняется тем, что первое знакомство состоялось уже давно, а отчасти — общей утратой способности удивляться новой книге-событию. С этим последним уже ничего не поделать, а вот что касается первого знакомства, то вышедшие тома собрания дают нам или значительно уточненные тексты работ, уже ранее опубликованных, но заново подготовленных по сложнейшим, трудночитаемым рукописям (представление о них дают факсимильные копии листов, например, в первом и третьем томах), или тексты, ставшие практически недоступными (в частности, самая первая книга 1929 года — «Проблемы творчества Достоевского», во втором томе). Так что с Бахтиным приходится знакомиться почти заново.
Не претендуя на полноту и основательность нашего отклика, скажем, что надо прежде всего оценить законченную громадную самоотверженную работу издательского, творческого коллектива по восстановлению текстов архивных рукописей, определению времени их создания, реконструкции биографического и культурно-исторического, а также проблемно-философского контекста, составлению подробнейших предметных и именных указателей. Понятно, что вся эта работа представляла собой по большей части не столько техническую, сколько герменевтическую задачу, решавшуюся в поле напряженного соотнесения части (иногда почти полностью неразборчивого фрагмента) и целого (интенции текста).
Принципы издания были заявлены еще в пятом, вышедшем первым по хронологии, томе, в 1996-м: собрание должно быть научным — что затем и осуществлялось в текстологической строгости подхода к рукописям и в исследовательском характере комментариев. В самом «архивном» пятом томе, содержащем много никогда ранее не опубликованного материала, объем комментариев почти приближается к объему текстов, а в первом — философском — томе комментарии составляют две трети всего его объема. Но, конечно, дело не в количестве. Теоретическая глубина комментирования вполне соразмерна, если можно так выразиться, самим текстам. Отметим при этом: как в общих преамбулах, так и в постраничных примечаниях нет «нажима» на какие-то отдельные, будто бы самые важные стороны творчества Бахтина, нет попыток конструирования «концепций», что противоречило бы проблемному пафосу бахтинской мысли (сам он всегда предпочитал словно «торчащую» перед нами проблемность — концепциям и категориям, как бы сглаживающим острые углы, то, что он называл, всегда несочувственно, «сведением концов с концами»), да, впрочем, и самому жанру комментария. Здесь главная установка не конструирование, а реконструкция.
Применительно к бахтинским текстам реконструкция как основной принцип подготовки их к изданию имеет широкое значение. Здесь приходится говорить не только о плачевном состоянии многих хранившихся в архиве рукописей, которые потребовали буквального восстановления, но и также о воссоздании нелегкой истории ранее опубликованных работ, исправлении неточных или неполных их редакций (например, в третьем или шестом томах). Кроме того, открытый, «отзывчивый» характер философского и научного творчества Бахтина потребовал выявления «диалогизующего фона» современных ему научных тенденций, что тоже можно считать реконструкцией.
Однако этим стратегия инициаторов издания не могла ограничиться. Для понимания направления и масштабов научных поисков Бахтина совершенно недостаточно соотнесения его идей с современным ему отечественным литературоведением. При изучении его наследия приходится подключать контекст западной и российской философии, эстетики и лингвистики ХХ века. И оказывается необходимым выходить за пределы ХХ столетия, к Гёте, Шиллеру и Гегелю, размышляя, скажем, над знаменитым фрагментом о диалоге и диалектике (6, 430) [2] . Особенность мысли Бахтина, устремленной всегда к далеким контекстам, делает задачу реконструкции ближайших исторических обстоятельств его творчества недостаточной. И дело не только в том, что сами эти обстоятельства менялись. Понимание любого культурного феномена никогда не сможет обойти «опосредованность настоящим», о чем напоминал Г.-Г. Гадамер. Герменевтическая задача, таким образом, организует встречу прошлого с настоящим, со временем, в котором укоренен читатель или комментатор. В противном случае мы имели бы дело с сугубо музейной коллекцией мертвых обломков смысла. Собрание сочинений, о котором идет речь, совершенно лишено этого музейного, реставрационного духа. Перед нами не «памятник» философской и филологической мысли, а совершенно актуальное слово, живущее в «большом времени», то есть во времени, открытом будущему.
