сотню — беда полная. В дым размолотят. Немедлено в имение — в ружье весь остаток отряда. С трудом сдерживая в голосе дрожь, сказал:
— Осип Егорыч, я не успел выговориться… Словом, конезаводство пана Королева от вчерашнего дня перешло в руки Советской власти. Зимниками распоряжаемся мы, красные партизаны. А потому… снаряди для отряда косяк ремонтных коней.
У Чалова отлила кровь от лица.
— А как же чай? Хотелось по-свойски, по-людски…
— Извиняй, Осип Егорович, не до чая. Сам видишь. Отпускай нас…
— Дык ремонтники тут, под боком… Выну запор из петли и — с богом.
Долго ворошил чаканки на нарах — треух искал. Мишка уж ткнул в глаза:
— Дядька Есип, капелюха в руке.
— Погля, и взаправду… — чистосердечно удивился старый табунщик своей промашке.
4
Зимний день короток. Пока кружили косяк по плавням, смерклось. Уж в потемках добрались по ветляку к имению. Степняки, не видавшие диковинных загонов, не чуявшие такого обилия незнакомых запахов, с храпом толкались у ворот. Борис спрыгнул, ладонью хлопнул коня по крупу. Корнет пробился сквозь дрожащую стенку своих диких сородичей, хозяйским степенным шагом вошел в ворота и громко заржал. Неуки густым комом ввалились за ним во двор.
Борис вошел в сторожку. За столом — Красносельский, двое незнакомых и Ефремка Попов. Улыбается вместе со всеми. Незнакомым едва заметно кивнул. Перебирая в руках плеть, уставился на хорунжего:
— Как понимать прикажешь, Попов?
Сошла улыбка с вислоносого лица Ефремки. Вмешался Красносельский:
— Ординарец твой, надо полагать, чего-то напутал. Вот знакомься… Ефрем привел первое пополнение. С Балабинского хутора. Блинков, драгун. Бурменский, наш братан, артиллерист. И кавалерия… на верблюдах.
— Отродясь не видал верблюжью кавалерию. — Повеселевший Борис сбрасывал оружие.
— А главное — вон, — указал Петро на печку.
Сердце замлело — «максим»! Присел на корточки, оглаживая отпотевший в тепле кожух пулемета. Драгун Блинков, пощипывя белесый ус, смущенно пояснил:
— Спорчен малость… Что-то в середке залегает. Да и лент покуда нету.
За столом, размалывая крепкими зубами сало с подсмоленной шкуркой, Борис дослушал неурядицу, случившуюся в Терновой балке, от самого Ефремки. Вскоре как разъехались на бугре, они с Мишкой натолкнулись на разъезд. Казаки шли крупной рысью по той стороне балки, правясь на юг, по всему, на Егорлык. Хотели крутнуть коней, но офицер на буланой лошади, не сбавляя хода, помахал рукой.
Переждав, покуда разъезд не укрылся в падине, они разделились: Мишка свернул в отножину, а Ефрем следовал по балке. Натолкнулся на верблюжий караван. Выяснилось: соседи, из Балабина, держат путь не куда-нибудь, а в имение помещика Королева, в краснопартизанский отряд к Думенко. Заплутались в степи. Кинулся Ефрем искать Мишку, послать его проводником, а того и след поземкой замело. Пришлось сопровождать самому…
Оставив опорожненную кружку, Борис обратился к балабинцам:
— Откуда слух поимели об имении? Всего ночь одна и прошла…
— У слуха крыла вострые, — улыбнулся Блинков, оглаживая стриженую голову.
Красносельский, отхлебывая заварной кипяток, пояснил:
— Метили они за Маныч. В Платовскую, к Никифорову, или на Сал, к мартыновцам. А братан твой, Ларион, встретился по дороге, сманул до нас. Не Ефрем, попали бы к гнилорыбовским юнкерам.
Борис исподволь присматривался к обоим. Предпочтение отдал драгуну: судя по сдержанным движениям крепких длинных рук, должно быть, рубака. «Поручу ему молодняк… А артиллеристу работу найдем после — отобьем пушку у беляков…» Поблагодарил за вечерю. Следом вышел и Красносельский.
— Душа чего-то побаливает, — сознался Борис.
— Хозяйство растет, забот прибывает. День-два — народ и вовсе посунет. В царской армии твой вахмистрский голос слыхала батарея, теперь потребуется сотням. Так что приучайся. А душа болит, это здорово. Болеешь за дело.
Возле дома Петр положил руку ему на плечо, слегка встряхнул.
— Отоспись.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Опрастывались тучи над Манычем, заваливая резкие складки степи искристо-синими сугробами. Видать, зима остатки выгребала из своих кладовых. За кои дни нынче с утра прорвалось солнце. Чистое и горячее, будто каравай из пшеничной муки-нолевки, вытащенный из печи. Захорохорились воробьи на крышах конюшен, зазвенела капель.
Борис, потягиваясь, щурился на яркий свет, пробивавшийся в прорехи пушистых облаков. Щеками ловил едва ощутимое покалывание мартовского солнца. По запахам от сугревных мест двора, по капели, по терпкой ломоте в костях почуял приближение весны. Мучительно потянуло домой — повидать Махору, взять на руки дочку. Ничего не стоит вскочить в седло — и напрямки, бездорожно…
Мишка вывел из конюшни Панораму. Ахнул. Высокая, светло-рыжая, лысая и белоногая. Стати степнячки налицо: легкая искроглазая головка, отлогий круп, косое длинное плечо, прямая спина с бугристой холкой. Перещупал бабки — искал изъян. Не сразу заметил, что у нее не все ноги белые.
— Где она утеряла чулок?
Мишка простовато успокоил:
