выведать норов. Шаг, рысь, карьер — все отменно. Одно тревожило сперва: горяча не в меру. Распалясь, плохо слушала повод. Рвал губы удилами, приводил в чувство плетью. И, уже правясь к имению, понял свою промашку. Не повод, не плеть властны над нею — шенкеля. Не сам ли Чалов объезжал? Может быть, для хозяина. Не терпится оторваться от колонны, еще раз убедиться в своей догадке.
Малоезженная проселочная дорога сквозь заснеженные бурьяны пробилась на Великокняжеский шлях. Свернули на него. Подувал встречный ветерок. Ноздри и горло першило морозным духовитым настоем полыни. Лошади всхрапывали, отфыркивались, мотали головами. Бурая, клочковатая, как рваная кошма, степь уходила кругами, пропадая в скапливающихся по низинам сумерках.
От буерака пошли казачинские наделы. С правой руки от дороги Борис угадал кургашек с каменной бабой на маковке. Виделась она едва приметным пнем. В последнее лето перед службой батька арендовал тут у Никодима Попова клин земли. Не одну ночь провел он на кургашке, лежа на спине. Позеленевший камень, отдаленно напоминавший человека, был близок ему, парню, в те часы. Казалось, древний житель этих степей, скованный камнем, сотни лет уже хранит в себе такую же боль, как и его… Вчера только узнал от партизана-весе-ловца, что младшая сноха их атамана, взятая из Казачьего, давно померла. А он-то все эти годы думал о Нюрке как о живой! Вынашивая план разоружения Веселого, втайне надеялся побывать в курене атамана, взглянуть на нее.
С бугра открылся Казачий. Пахнуло кизячным дымом. Послышался лай собак. Как и днем, у коновязи, Бориса потянуло домой. «Поднялась Махора, хворает ли? Муська в печке кочергой ворошит, наверно. Поди, кинулась бы теперь на шею…» Откашлялся в кулак, залавливая подперший горло вздох — не дозволит себе и эту малую кроху радости.
У Хомутца отряд раздвоился.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
В хуторе Казачьем сбор оружия прошел благополучно. Отрядники загодя распределились по улицам; у каждой встал казачинец. Местный житель показывал дворы, где наверняка была пожива. Ради осторожности не входил в курень, на свет, ворочал на базу.
Бричку оставили у церковной ограды. Разъезжаясь, Гришка Маслак напомнил:
— Нема на стенках, — в подполье, клунях ворошите. Та не дюже цацкайтесь с самим куркулем. Пощекотать ему ребра до хохотки… Бреше, скаже.
Поводырем к себе он взял Андрюшку, младшего брательника Егора Гвоздецкого. Подтолкнул его в плечо:
— До атамана… С него почнем.
Ворота атаманские крепкие, калитка на пудовом засове — нет смысла стучать, тревожить соседских собак. Андрюшка с седла взобрался на резную арку ворот, спрыгнул. Загремел засовом — на него без лая навалился спущенный на ночь с цепи кобель. Вывернулся парень, оставив в собачьих клыках кусок овчинного воротника с полушубка; упершись спиной в стояк, выхватил из ножен клинок.
— Из винта! Из винта… мать его в душу!.. — хрипел Маслак, с остервенением наваливаясь на калитку.
Кто-то таким же способом, из седла, грохоча прикладом, кинулся на забор. Калитка распахнулась — вожак едва удержался на ногах.
— Шашкой я… — сдавленно выдохнул Андрюшка. — За катух утек… дьявол.
Гремел кулачищами Маслак в дверь, не остывший еще от злобы. С кулаками влетел в курень.
Большая семья атамана тесно обсела просторный кухонный стол — вечеряла. Казаков не видать — бабы да детва малолетняя. Темноглазая молодка, открывшая дверь, встала к печке, зябко куталась в пуховый платок. К ее ногам прилип толстощекий малец в коротких штанишках на одной помочи.
Все уставились на красномордого, рябого дядьку в мохнатой белой шапке и при оружии. Не наган за кушаком да шашка на ремешке — дикие глазюки и кулаки его нагоняли страху.
— Заря не стухла, а вы кобелей с цепу спускаете! Куркули паскудные… Де казаки? Га?!
Поднялась старая Филатиха. Плямкала безгубым ртом, пряча худые черные руки в цветастую завеску, гнусаво заговорила:
— А иде зараз казаки? Звестно… Иде и все…
— Звестно!
Повел Гришка взглядом по одежной вешалке: на самом виду, поверх дубленого полушубка — серая каракулевая папаха с царской кокардой.
— Чей папах, га?
Шевельнул корявыми вывернутыми ноздрями: из зева ее резанул свежий едучий пот. С опаской покосился на черную щель плохо прикрытой двери в горницу. Сунул папаху под мышку, облапил холодную рубчатую колодочку нагана. Голову даже вобрал в плечи от звенящего в ушах напряжения. Хотел кликнуть хлопцев из сенцев, опередил казачонок. Отцепился от материнской юбки, бросился к ногам бабки; заглядывал под стол, звал:
— Деда! Деда, вылазь! Погля, папаху твою слямзил… Из-под стола, раздвигая сидевших плотно снох, кряхтя, вылез Кирсан Филатов. Распрямился в коленях, безнадежно свесив голову и тяжелые руки.
Выдохнул облегченно Маслак.
— Ты и нужон, атаман. А то с бабьем каши не сваришь. Выбирай: поминальник або папаха?
Кирсан наморщил лоб; моргал воспаленными веками — силился вникнуть в смысл загадки.
— Нам треба оружие. — Чужак сам выказал разгадку. — Все, что есть по всему подворьи… Времени даю… цигарку скурить.
Кликнул: из сенцев вошли двое с винтовками. Отставив ногу в рыжем пиме,
