Не успел затихнуть триумфальный гул, поднятый шоринским рекордом, как Зот Кириллович опять подтер нос сотоварищам: по итогам полугодия его бригада вышла на первое место в стране по всем показателям: метраж, скорость и себестоимость проходки. Опять рявкнули медные трубы, славя победителя.
Фомин еле досидел до конца собрания, на котором Гизятуллов, огласив полугодовые итоги, громозвучно протрубил Шорину многая лета. И едва объявили собрание закрытым, Фомин проворно выскользнул из-за стола президиума и, сторонясь людей, улизнул домой, хотя и был заведомо приглашен на «товарищеский ужин», который устраивало УБР по поводу победного завершения полугодовых планов. И чем ближе подходил Фомин к родному порогу, тем сильнее злился, негодовал, завидовал. Да, завидовал! Снова и снова припоминал свои заслуги и обиды и все сильней утверждался во мнении, что Судьба к нему несправедлива, обделила, обнесла славой, обошла земными почестями. И он впервые раскаялся вдруг, что накинулся тогда на помбура Артема Копылова из-за проклятых труб. «Пропади они пропадом, перетаскали бы через день, через неделю, а и не перетаскали, хрен с ними. И вообще…» Не нашелся даже мысленно выразить то, что должно было последовать за этим «и вообще», и оттого больше разъярился. И с начальником геологоуправления не надо было пикироваться. Стоило хотя бы отмолчаться, улыбнуться, бормотнуть что-нибудь такое, чтоб по шерстке, по сердцу геологическому владыке и… сам «папа» не обойден ни славой, ни почестями: Герой, депутат, лауреат и Ленинской и Государственной, тома понаписаны о нем и все еще пишут. Совсем недавно в «Огоньке» появился очерк «Д’Артаньян из Туровска». И кино — о нем, и пьеса — о нем… И верно — папа, живой бог! А вот о Фомине давным-давно не вспоминают. Шумнули чуть-чуть, когда начали кустовое и наклонное — и затихли. Забыли, что это он, Фомин, открыл… подарил… распечатал… Были, были и о нем когда-то такие сладкие, громкие слова в газетах и журналах. Были и сплыли. Быльем поросли. Да и газета — не орден, не Золотая Звезда, на грудь не пришпилишь… Проморгал, прохлопал, теперь грызи хоть локти, хоть колени! «Дурак. Кому и чего доказал?..» И теперь: будь он с Гизятулловым поласковей, погибче, ему бы и доверил начальник УБР новый рекорд. «И ты бы приписал? Смухлевал?» — огорошил себя вопросом и даже приостановился, сбившись с шагу. Нет, приписывать, конечно, он бы не стал, мараться, пачкать совесть свою ради… Плеснулся стыд в душе, окатил жаркой волной. Как же он… рабочий, мастер, коммунист… Да узнай об этих мыслях Данила, Наталья… «Обалдел от зависти…» И, чтобы окончательно отделаться от недавних мыслей, стал припоминать, как его, сопливого нищего мальчишку, приняли тогда на буровой. Вспомнил старого мастера, набитую червонцами шапку. Вспомнил, как тот лесник с бабкой от благодарности отказались. И госпитального знакомца геолога Копелева с его неизбывной любовью к Сибири, к тайге, к еще не найденной нефти…
Еле добрел до дому. Разбитый, обессиленный, угрюмый. Порадовался, что дома — никого, что не надо таиться, притворяться, можно в одиночестве отойти, остыть. Вскипятил самовар, заварил чайку покрепче и только устроился чаевничать, как в дверь постучали. Вошли три незнакомых девчонки. «Наверное, к Наташе», — подумал и уже открыл было рот, чтоб сказать: «Натальи Ефимовны нет», как самая бойкая из троицы затараторила:
— Мы создали городской молодежный клуб «Ровесник». Не слышали? Раз в месяц собираются ребята. Доклады, кино… Понимаете? И еще запланированы интересные встречи. С разными знаменитыми людьми. В пятницу — первая встреча. Мы приглашаем вас…
— Меня? — переспросил Фомин, хотя и понял отлично, что приглашали именно его.
— Вас! — хором откликнулись посыльные.
— Так… а… что же я должен делать?
— Расскажете о себе, — снова затараторила самая, видимо, бойкая, — как мастером стали. Потом ответите на вопросы…
— Чего мне рассказывать? — неожиданно резко, с явной обидой спросил Фомин, и девочки, почуяв это, смешались. Застыдился Фомин своего нелепого выкрика и, смягчив голос и улыбаясь, поспешно заговорил иным, располагающим, обнадеживающим голосом:
— Я — обыкновенный буровик. Ни подвигов. Ни орденов. Ни званий…
— Разве не вы пробурили ту скважину Р-69, с которой началась нефтяная биография Сибири? — заученно выговорила самая бойкая чью-то чужую фразу.
Фомин не приметил заученности, не обратил внимания на тон, каким была сказана эта фраза, его поразило и очень обрадовало то, что девочка верно назвала номер пробуренной им скважины-первооткрывательницы. «Знают. Помнят», — неожиданно возликовал он и почувствовал жжение в груди, а сердце вдруг зачастило.
— Откуда знаете? — спросил глухо.
Девчонки, угадав добрую перемену в настроении Фомина, мигом приободрились и, перебивая друг дружку, заспешили с объяснением:
— Мы пишем историю нефтяного Турмагана…
— И фотовыставку сделали…
— Там ваша фотография…
— У вышки, а в пригоршнях нефть…
— И в ней небо и буровая отражаются…
Они что-то еще говорили — наперебой, упоенно и громко, но Фомин уже не слышал их: он провалился в прошлое и оказался на небольшой таежной поляне. Они вырубили ее своими руками, в дремотно-угрюмой кедровой гриве. Рубили кедрач весной, когда монтировали Р-69. «Поаккуратней, ребята! — покрикивал Фомин рубщикам. — Это же кедр, золотое дерево. Без крайней нужды не троньте». Оттого и получилась полянка махонькой и круглой, как пятачок. Срубленные деревья сгорели в печурках, пни завалило снегом, не осталось никаких следов порубки, и этот пятачок казался естественной проплешинкой в тайге. Даже заиндевелая буровая вышка и обшарпанные, подбеленные снегом балки выглядели извечной таежной принадлежностью…
Двое суток готовили Р-69 к испытанию. Двое суток метались осипшие, заросшие щетиной испытатели и буровики. Это была не первая, не десятая, а может, сто первая скважина, которую пробурил в Сибири Фомин, но как и от самой первой, как от любой из этих ста, от Р-69 ждали нефтяного фонтана. Ждали неистово, верили свято, и чем меньше минут оставалось до прострела пласта, тем раздражительней делались люди.
Скважина громко и яростно плюнула мутной водицей и стихла. И вмиг постарели, омрачились лица буровиков, разом проступили на них переутомление и бессонница, кто-то ругнулся зло, кто-то полез за куревом, а иные молча и скорбно отвернулись от фонтанной трубы и медленно, тяжело двинулись к балкам. Тут и реванул фонтан. Маслянисто-черной, огромной и яростной струей ударил в заснеженный кедр, и тот сразу из темно-зеленого стал черным, и снег вокруг напитался чернотой, осел, и черная гремучая река заплескалась на дне глубокого распадка.
Что орали они? — Фомин не смог припомнить. Да и не слышно было слов. Сбежались в кучу, облапили друг друга и пошли по кругу, приплясывая и выкрикивая всяк на свой лад…
Его вернула к действительности тишина. Девчонки молчали, глядя на Фомина с пугливым удивлением. Он виновато улыбнулся.
— Садитесь-ка со мной чаевничать.
— Что вы.
— Спасибо.
— Нам пора.
— Никаких отговорок! Попьем чайку, покумекаем и решим. Проходите к столу. Берите из шкафчика чашки…
По его указке девчата нашли посуду, печенье, конфеты и уселись тесно, чуточку смущенные, чуточку довольные, чуточку взволнованные. По его команде самая бойкая принялась разливать чай, и пока она проделывала это, подружки освоились, захрустели печеньем, выбрали повкусней конфеты.
И, глядя на них, светло и счастливо улыбался буровой мастер Ефим Вавилович Фомин.
3
Дом культуры открыли в день пятидесятилетия Октябрьской революции и назвали его «Юбилейный». Высокие стеклянные стены, длинное многоступенчатое крыльцо из цветной керамической плитки, дугообразный козырек навеса над ним — все было необычным для Турмагана. За прозрачными стенами «Юбилейного» проводились городские торжества, слеты, конференции, совещания. В свободные от заседаний дни там состоялись концерты заезжих артистов или художественной самодеятельности, танцевальные вечера, фестивали, смотры. Теперь в нем собралась молодежь на заседание клуба «Ровесник».
Только ступив на ярко освещенную сцену и глянув в переполненный зал, Фомин понял, какую глупость совершил, согласясь явиться на эту встречу. Ищущим, растерянным взглядом обстрелял довольные, скучающие, дерзкие, насмешливые молодые лица, силясь отыскать хоть одно знакомое, и не отыскал. Он был один в этом неведомом, чужом море, боялся его, не понимал и за то на него сердился. Поразило обилие бородатых длинноволосых парней в необычно ярких, немужской расцветки рубахах со множеством ненужных застежек, карманов, нашлепок на рукавах и даже с пестрыми платками вокруг шеи. Он привык видеть подле себя иных парней: в брезентовках и ватниках, потных, усталых, сосредоточенно-деловых, а тут… «Малина какая-то. На черта я приперся? Осел! Не хватало, чтоб обсмеяли эти…»
