покинутый людьми двор, еще вчера безраздельно властвовавший здесь, был скошен и аккуратно сложен в отдельную кучу. Осталось только дождаться, когда просохнет, и поджечь. Женщины везде тщательно подмели и убрали. Весь инструмент, которым пользовались приглашенные на белхи, был сложен в сарайчик в глубине двора. Для рук самого хозяина не осталось никаких дел.
Долго расхаживал Алхаст по двору и саду, то улыбаясь приятным воспоминаниям, то хмурясь от тягостных воспоминаний.
И снова мысли его вернулись к тептару отца.
«Да, отнюдь непросто будет прочитать его. Отнюдь непросто… Иначе Аба не стал бы предъявлять к наследнику такие строгие требования…
Эх, Аба-Аба, твой сын далеко не такой, каким ты хотел его видеть… каким ты, наверное, мечтал его вырастить. Где уж ему иметь такой совершенный ум, способный извлечь глубокую мысль из слова, облаченного в простую форму?.. Где уж ему иметь такую проницательность, чтобы видеть в однослойной картине многослойную глубину?..
Но я попробую, Аба. Посмотрю, что у меня получится…
Не уповаю на свой незрелый ум, не смею надеяться на силу рук и ног… Ступаю на путь этот, следуя только долгу. Не выпрошенному и не купленному… а возложенному временем и местом, кровью и духом!..
Если не справлюсь, если не хватит сил и стойкости… надеюсь… Аба, надеюсь, ты простишь меня… А о прощении моих ошибок, грехов моих вольных и невольных я прошу Всевышнего…»
Алхаст взял из сарая маленький топорик, закинул за спину кожаный ремешок длиной в три-четыре локтя и пошел со двора.
Ему захотелось прямо сейчас, с этого самого утра, приступить к работе над отцовским тептаром.
Желание это, возникшее скорее спонтанно, нежели в результате долгих раздумий, с каждой минутой перерождалось в решимость. Алхаст чувствовал… нет, он видел, что нарастающей этой решимостью движет не боязнь опоздать, а холодный расчет охотника, оставшегося один на один с разъяренным зверем с единственным патроном в ружье… И еще… Как бы он ни скромничал в своих мысленных обращениях к отцу, Алхаст ведь был сыном Абу!..
Сначала он очистит тело. Смоет с себя въевшийся глубоко в кожу, словно клыки сосущего кровь клеща, многолетний зловонный запах сего неправедного мира. Потом распутает внутри себя моровую паутину сатанинских сетей того же беснующегося мира. Наведет порядок в голове, гудящей от хаотичных метаний неприкаянных мыслей, пока еще неспособных выстроиться в стройный ряд. И потом последует за отцом, который всегда был и остается для него недосягаемым примером. Идеалом! Встанет на путь Юсупан Абу и продолжит его дело, даже если в тот же час падет на этой стезе! Да и стоит ли так уж рьяно беречь себя, тело свое и саму жизнь, чтобы еще чуть-чуть, на день, год, на десять лет продлить это существование? Так и сгинешь в погоне за какой-то мелочью, в которой – доберешься до нее или нет – все равно разочаруешься. И скажут люди о тебе только равнодушное слово, и оставишь ты о себе память куцую. «Да, кажется, был такой, Юсупан Абун Алхаст. Жил себе и жил… Запирался в какой-то хижине, поедал свой кусок хлеба и в такой вот серости пролистывал свои дни, называя это убогое существование жизнью… Лицо трудно припомнить, да и статью, кажись, не выделялся… вроде был такой… или уже нет его?.. а может, и не было вовсе на этом свете Юсупан Абун Алхаста…». Ничего более этого о тебе никто и не скажет.
Нет, Алхаст не хотел уже такой судьбы…
Остановившись на опушке, Алхаст окинул взглядом лес. Бук, граб и ольха росли здесь в полном согласии единой и дружной семьей, нежно касаясь друг друга лохматыми своими ветвями. Он прошел вглубь леса. Ему нужно было дойти до вековых дубов. Они росли чуть дальше, на высоких склонах Искарга8, удерживая своими мощными корнями почву от сползания вниз, к речке. Вскоре показались и их ровные, словно выстроенные кем-то ряды, порядок которых изредка нарушался молодой порослью. Алхаст выбрал сухостой и нарубил сухих веток ровно на одну вязанку, сопровождая каждый взмах топора восхвалением Всевышнего. Перетянув вязанку ремешком, приторочил топорик. Проделав все это, спустился к речке, чтобы умыться и немного отдохнуть. Как человек, для которого эти места были своими, родными, Алхаст не мог вернуться, не пошептавшись с озорливой, словоохотливой речушкой.
Суетливым ужом извиваясь между корневищами огромных дубов, тихо и опасливо плелась она по узенькому руслу, словно боясь, что эти зеленые великаны, мифическими нартами закрывавшие все небо, обнаружат у своих ног и тут же выпьют ее воду всю без остатка. То прячась в густых зарослях папоротника, то заползая под толстое покрывало опавшей листвы… чуть поодаль снова выныривая на поверхность, будто для глотка живительного воздуха, и тут же пропадая вновь… неспешной трусцой бежал к аулу немноговодный Искарг.
Алхаст снял рубашку и умылся, с наслаждением обтирая водой торс. Довольно прохладная для этого времени года влага взбодрила. Молодой человек вспомнил притчу, которую не раз слышал от стариков.
Когда гость пожаловался на долгую и трудную дорогу, говорят, мудрый хозяин спросил его: «Ты разве не отдыхал в пути?». «Отдыхал» – ответил тот. «И сколько раз?» – снова спросил хозяин. «Три раза» – был ответ. «А снимал ли ты обувь вовремя отдыха?» – последовал новый вопрос. «Да, один раз во время отдыха обувь снимал, чтобы размять ноги» – ответствовал гость. «Значит, ты отдохнул только один раз» – подытожил хозяин. Снимая обувь и носки во время отдыха, человек сгоняет усталость не только с ног, но и со всего тела… видимо, эта самая усталость согласна уходить только тем же путем, которым и приходит к человеку.
Алхаст снял обувь, опустил ноги в воду и, глубоко вдохнув чистейший, ароматный лесной воздух, медленно закрыл глаза. Вода ласкалась, заигрывала, будто почувствовала в нем близкого по духу товарища, давнего друга, преданного и понимающего, по которому она скучала. Ее тонкие струи облизывали ступни ног Алхаста, шекочуще-мягкими прикосновениями разливали бодрящую, здоровую свежесть по всему телу.
Сквозь густую листву время от времени проскакивал одинокий лучик солнца. Когда его обжигающе-острый кончик касался лица Алхаста, щека подергивалась, словно от наглого прикосновения назойливой мухи. Так и сидел, лениво помахивая отломленной веточкой, чтобы отогнать комаров и оводов, норовящих полакомиться кровью редко появляющегося здесь изнеженного, тонкокожего человека. Вокруг была тишина, лишь изредка нарушаемая одинокими нотками птичьих напевов да чуть слышным шепотом листьев, подстраивающихся под еле заметное дуновение теплого ветерка. Алхасту хотелось пробыть в этом уюте и покое как можно дольше, и в аул совсем не тянуло.
Через какое-то время идиллию Алхаста нарушили
