Мак-Грегор обошел лежавшую поперек тротуара нищенку, иссохшее тело которой едва прикрывали лохмотья. Она требовала, чтобы бог либо поразил ее смертью, либо послал ей хоть самую мелкую монетку из кармана милосердного прохожего. Ее ребенок, худенький, со вздутым животом, бежал за Мак-Грегором, называя его отцом, господином, ханом, светом очей. У Мак-Грегора не было с собой денег, и он перешел на другую сторону. Но это его не спасло. Там он наткнулся на прокаженного, который полз по пыльной мостовой у недостроенного здания оперного театра и, увидев Мак-Грегора, стал призывать его остановиться и задуматься о глубине падения человека, чья жизнь зависит от щедрости чужеземцев.
Все эти годы память услужливо скрывала от него подобные картины. Он, конечно, ожидал увидеть нищих, но увидев – пришел в ужас. Его ужасала эта последняя степень нищеты. Уже два дня она была у него перед глазами, а он никак не мог привыкнуть к такому страшному зрелищу. Обычная слепота старожила еще не пришла к нему. Он смотрел на жителей Тегерана, как сторонний наблюдатель, и европейское платье не только не прятало, но открывало ему характерные их черты. Женщин, например, оказалось не так легко преобразить, как улицы: черные чулки на них были плохо подтянуты, туфли стоптаны, и они все еще носили подобие чадры – хотя бы обыкновенную салфетку, придерживая ее у подбородка крепко сжатым кулачком. Мак-Грегор хорошо помнил, как прежний шах запретил чадру и национальный костюм; запретить-то он запретил, но на смену старому пришла эта уродливая смесь восточного с западным.
По самой середине мостовой ехал на белом коне офицер, и Мак-Грегор не без иронии подумал, что с армией у шаха получилось лучше. Офицер, в чине майора, толстый, с заплывшими глазками, был в коричневом мундире плотного сукна, расшитом золотом и щедро подбитом в плечах ватой. Он ехал, не глядя по сторонам, а за ним, верхом на большой костлявой кобыле, солдат вез его саблю с серебряным эфесом. Женщины, офицер, грязь и нищета на улицах, голодные ребятишки, остекленевшие глаза курильщиков опиума, прокаженные, нищие – все это было частью той же картины, фон которой составляли горы. Но пока перед ним были горы, он мирился с остальным. Все-таки он дома, слышит знакомый говор, понимает шутки и глядит на заснеженные пики.
У ворот посольства он на минуту задержался; его внимание привлек маленький человечек, который тащил на спине огромную деревянную кровать и сыпал проклятиями. Кровать соскользнула с его спины, ударившись о стену, но рослый мускулистый индиец, охранявший посольские ворота, не спешил прийти к нему на помощь. Человечек проклинал родителей и религию индийца и, наконец, плюнул на стену. Мак-Грегор подошел к нему сзади и помог справиться с кроватью.
– Побереги проклятия, – участливо сказал Мак-Грегор по-персидски. – Побереги проклятия, побереги дух!
– Проклятия – это все, что у меня осталось, – ответил ему носильщик. – И мне не жалко потратить последнее свое проклятие на этого английского прихвостня, который охотно выкрал бы его из моей груди, если бы только мог туда добраться.
Это было адресовано рослому индийцу, в ком иранец видел раболепный сколок с его английских господ. Иранец поправил на голове повязку и пошел дальше, перегнувшись пополам под тяжестью кровати. Он не видел, кто помог ему, но, удаляясь, выкликал слова благодарности.
– Хвала тебе, свет моих очей, – кричал он, – а уж англичан, которые прячутся здесь за этими стенами, аллах, верно, обесплодит в наказание за грехи. А тебя да благословит бог.
– Да исполнит господь пожелание твое, – вежливо ответил Мак-Грегор.
Он подождал, пока носильщик удалится, а затем вошел в ворота посольства.
Посольство занимало в самом центре Тегерана целый квартал, обнесенный высокой глинобитной стеной. Его местоположение напоминало о других, лучших временах, когда из этого квартала управляли всей страной. В то же время стена служила напоминанием о том, что сами англичане настаивают на своем уединении. За воротами уже не слышен был шум улицы, и густо разросшиеся эвкалипты окружали посольство тишиной. По дорожке, усыпанной гравием, Мак-Грегор прошел к канцелярии и сразу же почувствовал себя изменником тому миру, который остался за стенами.
Канцелярия помещалась в низком здании с черной дверью. Мак-Грегор подошел к главному входу и дернул звонок. Дверь открыл служитель, тоже индиец; он почтительно приветствовал Мак-Грегора и провел его по коридору, напоминавшему крепостной ход, в кабинет полковника Пикеринга. Здесь на широкой низкой тахте перед жарко пылающим камином лежал Эссекс. Полковник Пикеринг сидел у бюро спиной к дверям. Полковник казался такой же частью этой комнаты, как мебель и стены. Это был очень спокойный на вид, седой, представительный мужчина в сером костюме. Тут же стоял высокий табурет и высокая конторка с большой бутылью чернил. Казалось, вот-вот войдет клерк и взгромоздится на табурет; на самом же деле и табурет и конторка давно оставались без употребления. Такова, повидимому, была судьба и множества папок, стоявших на полках в нише стены, так как их покрывала густая бархатистая пыль. По стенам висели выцветшие фотографии каких-то армейских футбольных команд, участников которых давно уже не было в живых. Во всем чувствовался дух времен королевы Виктории, и все напоминало о тех инженерах из департамента по делам Индии, которые строили это здание. Зимой в холода здесь топили большой камин, а в невыносимо жаркие летние дни включали однолопастный вентилятор, укрепленный на низком, затянутом паутиной потолке. Этот кабинет все еще являлся аванпостом британской колониальной администрации, но пожелтевшие и растрескавшиеся обои не могли скрыть того, что стены его были из глины.
– Садитесь, Мак-Грегор, – сказал Эссекс, коротко кивнув ему и скосив на него свои голубые глаза. – Пикеринг как раз собирался рассказать мне кое-что об этой стране. Вы ведь знакомы с Пикерингом? – Эссекс лениво повел рукой в сторону полковника.
– Да, мы уже виделись вчера вечером, – сказал Пикеринг, поворачиваясь на стуле. Он добродушно улыбнулся развалившемуся на тахте Эссексу, потом перевел взгляд на Мак-Грегора.
– Собственно, мы встречались лет пятнадцать назад. – Мак-Грегор снял пальто, перекинул его через спинку кожаного кресла и сел.
– Лорд Эссекс говорил мне, что вы здешний старожил, – сказал Пикеринг, – но я не помню, чтобы мы встречались раньше.
– Это было на реке Аби, недалеко от Кух-Браба.
– Пятнадцать лет назад, недалеко от Кух-Браба? – переспросил Пикеринг и улыбнулся. – А что вы там делали или что я там делал?
– Не знаю, что вы там делали, – сказал ему Мак-Грегор, – а мы искали юрские отложения. Кажется, вы были там проездом в Дизфул; в тех местах было тогда неспокойно. Помню, мой отец говорил, как это глупо, что вы едете туда один.
– Так старый Файф Мак-Грегор – это ваш отец? – Пикеринг был искренне изумлен.
– Как же это я сразу не догадался! Ну да, конечно, вы молодой Мак-Грегор. Тот самый, что вечно где-то пропадал. Один раз мы уже были уверены, что вы попали в лапы к хамаданцам. Ах, чорт, вот так встреча!
– Ну, начались воспоминания! – сказал Эссекс.
– А я думал, что вы пошли по стопам отца. – Пикеринг достал коробок английских спичек и раскурил свою трубку. – Ведь он был геолог? Да ведь и вы, кажется, работали в Англо-Иранской компании?
– До войны, – ответил Мак-Грегор.
– Мак-Грегор получил Военный крест за Тобрук, – сказал Эссекс Пикерингу.
– Ну что ж, Форейн оффис должно быть довольно таким сотрудником.
– Я в департаменте по делам Индии, – поправил Мак-Грегор.
– Вот как! Ну, вам повезло, – сказал Пикеринг, видимо не страдавший ведомственным патриотизмом. – А теперь, значит, вы вернулись. Ваш отец гордился бы вами, Мак-Грегор!
– Сомневаюсь, – сказал Мак-Грегор. – Он в свое время запретил мне переступать порог этого здания. Не думаю, чтобы он был мною доволен.
Пикеринг счел это просто шуткой и, рассмеявшись, прикрыл трубку спичечным коробком так тщательно, словно по этой затхлой комнате гулял сильный ветер. Движения у него, как у человека, проведшего всю жизнь на вольном воздухе, были размашистые и совсем не комнатные.
– Ну, что вы скажете о Тегеране? – спросил он Мак-Грегора.
– Я уже успел забыть, какое здесь убожество во всем, – ответил Мак-Грегор.
– В каком смысле? – спросил Пикеринг.
– Иранцы, должно быть, самые многострадальные люди на земле. Долго ли они еще будут мириться со своей нищетой ?
– Долго, – сказал Эссекс. – Судя по тому, что я видел, иранцы невероятно примитивны. Они, может быть, немножко цивилизованнее, чем арабы, но почти так же ленивы и так же безумно упрямы. Безнадежный народ!
– Не такой безнадежный, как вам кажется, – сказал Мак-Грегор.
– Это верно, – подтвердил Пикеринг, хотя ему очень не хотелось поддерживать подчиненного против старшего. – У них, когда преодолеешь их замкнутость, изумительная способность к дисциплине.
