Собрание было странное, все граждане по непонятной причине явились с копьями и стояли, опираясь на них, так что в красном утреннем свете все это напоминало лес блестящих копий.
Первым показался Элладий, жрец Аполлона. Он принес жертву богу и провозгласил день благоприятным — точно так же, как сделал бы это в Ольвии. Он держался серьезно, торжественно; пар, поднимавшийся от крови убитой овцы, в багрянце рассвета словно уносил жертву прямо к богам.
После Элладия к собравшимся вышел Никомед и заговорил. Он стоял в центре полукруга, держа копье, как все присутствующие. В это утро он не выглядел щеголем.
— Жители Ольвии! — сказал он. — Граждане!
Он рассказал историю войны, начав с отказа, которым встретили требования Зоприона. Он напомнил про все решения, принятые голосованием: гражданство наемникам, денежное вспомоществование архонту — чтобы купить больше оружия, нанять больше воинов. Договор с царем саков и договор с городом Пантикапеем. Если изложение было сухим или скучным, никто не подал виду. Все стояли, опираясь на копья, ворчали, если были чем-то недовольны, или кричали «Верно!» или «Так!», — когда считали, что Никомед говорит правду.
В таком духе Никомед продолжал и закончил. Когда он рассказал о македонцах в крепости, послышался стон, и острия копий зашевелились, как трава на ветру. Потом он пересказал официальные воззвания новой власти, упомянул угрозу изгнания, и все зашумели так, что его голос утонул в этом шуме. Он посмотрел на Киния, пожал плечами и отошел в сторону.
Киний сделал знак Никию, и гиперет извлек из своего рожка одну-единственную ноту. Тогда Киний прошел вперед, на пустое пространство посреди толпы.
Его появление встретили гомоном. Они привыкли к выступлениям Никомеда: это он всегда обращался к ним при обсуждении любых вопросов.
Киний — наемник, которому они даровали гражданство. Чужак из Афин. И гиппарх — первый среди денежной и властной верхушки города. Но слава воина сослужила ему хорошую службу: настала тишина, нарушаемая только редкими жалобами, проклятиями и разговорами.
— Люди Ольвии, — начал он. — Я стою перед вами, почти чужак, но при этом — ваш вождь в войнах. Я лишь несколько раз бывал на ваших собраниях, но все же осмелюсь выступить как гражданин по рождению, словно я Клит, или Никомед, или еще кто-нибудь, к чьим голосам вы привыкли. По воле тирана Ольвии, кто бы им ни был, сегодня я больше не гражданин.
Киний показал на лагерь, на лошадей, на повозки и на множество саков.
— Услышьте же слова скифа Анархия. Город — это вы. Вы, граждане, и есть город. Стены и крепость — ничто. Они не имеют голоса на собрании. Ни один камень не выскажется в защиту Клеомена или архонта. Ни один дом не провозгласит его царем или тираном. Ни одна крыша не отдаст свой голос за его предложение. Ни одна статуя не встанет на его защиту. Не будьте рабами своих стен, люди Ольвии. Город — это вы. Проголосуете ли вы за продолжение того, что начали?
Вы, а не архонт, держите в руках город — вам принадлежит право объявлять войну или заключать мир. Присутствие чужого войска в нашей крепости для вас, граждане Ольвии, все равно, что вор в мастерской или крысы в амбаре. С этим нам придется иметь дело, когда мы вернемся с войны.
Тишина. Было так тихо, что слышалось ржание лошадей из царского табуна.
— Никомед напомнил, как это собрание голосовало за каждый следующий шаг войны. Вы не захватчики. Вы не явились огнем и мечом разорять македонские земли, флот свой могучий, чтоб грабить их лавки и взять полонянок, вы не стремили по морю! — Сознательное подражание языку Гомера и нелепая картина — Ольвия, затеявшая захватническую войну против Македонии, — вызвали смех. — Вы желали мира и согласились воевать только тогда, когда стало ясно: Зоприон не примет мир.
Киний помолчал, переводя дух, но когда заговорил, его голос звучал ровно, спокойно и уверенно.
— Зоприон проигрывает эту войну, — сказал он.
Сотни голосов. Кричали те, что участвовал в северном и западном походах против гетов. Киний поднял руку.
— Многие из вас участвовали в походе на север — достаточно, чтобы рассказать, какой тяжелый удар мы нанесли варварам, союзникам Зоприона. Но были и другие столкновения. Граждане Пантикапея встретились с флотом Зоприона и уничтожили его. Даже сейчас, в этот миг, они пересекают Геллеспонт, захватывая все македонские суда, какие осмелились заплыть севернее Византия.[85] Сейчас наши союзники-саки нападают на войска Зоприона, убивают фуражиров, по ночам подъезжают к его лагерю и осыпают его стрелами или убивают тех, кто вышел за кольцо костров помочиться.
Зоприон оставил своих воинов в двенадцати крепостях, отсюда до Томиса. Он разделил свои силы и снова делит их, чтобы пройти по морю травы. Сейчас, когда его поражение близко и копыта сакских коней преследуют его в снах, тиран Ольвии велит нам положить копья на плечи и плестись домой или стать изгнанниками. Тиран предал нас. Как все тираны, он считает, что его слово сильнее воли народа, и, как все тираны, отдает приказы, не советуясь с вами.
Киний обнаружил, что не знает, как завершить речь. Его взгляд устремился к знакомым лицам: Аякс, Левкон и другие молодые люди их поколения, стоявшие рядом, согласны с ним — а люди постарше, те, что стоят дальше? Эвмен с заплаканными глазами стоит в одиночестве. Сегодня, несмотря на всю его красоту и героизм, у него нет друзей.
Слишком поздно тревожиться об этом.
— Сегодня мы здесь и есть город Ольвия. Архонт, или Клеомен, или тот, кто удерживает власть в городе, своими поступками показал, что он тиран. — Киний поднял руку и крикнул: — Он тиран! — и собрание ответило ему одобрительными криками. Он почувствовал, что завладевает слушателями. — Его законы недействительны! Заявления незаконны! Ольвийский тиран может сидеть в крепости под охраной македонского гарнизона и провозглашать себя персидским царем царей или верховным повелителем Луны. Но здесь, именно здесь кости и сухожилия Ольвии! Если мы останемся с саками, мы сможем разбить Зоприона — а потом вернуться домой и на свободе заняться крысами в наших яслях. Или можем зажать копья меж ног, приползти в Ольвию, объявить себя рабами. Все в вашей воле — вы свободные люди.
Наступила тишина, потом вперед выступил Эвмен; он опирался на копье, как старик. Толпа расступилась перед ним, словно он заразный больной. Киний уступил ему место, и молодой человек возвысил голос.
— Мой отец предатель, — сказал он. — И архонт предатель. А я останусь воевать рядом с саками, как бы вы ни проголосовали.
Он повернулся. Киний протянул к нему руку, но Эвмен отвернулся и прошел сквозь толпу.
Говорили другие. Никто не вступился за архонта впрямую, но были такие, кто сомневался в их праве проводить собрание и голосовать, — гарнизонные законники самого низкого сорта. Еще многие хотели немедленно вернуться в город и отобрать у архонта власть.
Киний стоял, сжимая в руке бронзовый наконечник копья. В воздухе пахло дождем, он видел блеск далеких молний и перестал слушать выступающих, потому что превратился в сову, летящую над морем травы к тучам, которые, как колонны, вставали над наступающими македонцами, а еще одной колонной поднималась пыль, уродливая коричневая пыль.
У ног чудовища из пыли и людей кружили саки, подъезжали и отскакивали. Киний поискал Страянку, но с такой высоты все всадники казались одинаковыми точками в зеленом море.
Но они близко. Они близко, и буря готова грянуть.
Его привели в себя приветственные крики. Никомед поздравил Киния, схватив его за руки и обняв. Вокруг толпились Левкон, Аякс и люди, которых он не знал. Многие были глубоко тронуты: один рослый мужчина открыто плакал, другие были близки к слезам или охрипли от криков. Даже Мемнон растрогался. Он хмыкал и улыбался, но потом спохватился и взял себя в руки.
Киний и Никомед стояли посреди тысячной толпы, и буря поздравлений витала вокруг.
— Я полагаю, мы победили? — сказал Киний.
Оглядевшись, он почувствовал, как переживания этих людей заражают и его — у него стиснуло горло, глаза обожгло.
Никомед закатил глаза.
— Любезный гиппарх, — сказал он, — ты отлично знаешь, как подготовить засаду или вести людей на врага, но мало сведущ в том, как проводить собрания. Если бы ты говорил последним, ты бы увидел, — но ты не был последним. А я, — пожал плечами Никомед, — встревожился только раз.
— Когда же? — спросил Киний; ему приходилось кричать.
— Жертвоприношение, — крикнул в ответ Никомед. — Старого дурака Элладия могли подкупить. Дурное предзнаменование могло бы нам повредить. А в остальном — ты был прав, гиппарх, что говорил с ними с самого начала и часто. Если бы предательство застигло нас врасплох… я содрогаюсь при мысли о последствиях. Но подготовленные, получив время поворчать и выпить вина, они не колебались.
