— Слава богам, — сказал Киний. — Надо идти к царю.
Никомед кивнул.
— Конечно. Но, Киний… я могу дать тебе совет? Когда эта война кончится, наш мир изменится. Тиран будет низложен. И нам придется вести дела по-новому. То, как ты будешь держаться с царем, наши отношения — все это проложит дорогу новым поколениям людей, которые будут править городами на Эвксине. Не спеши к нему, словно он наш господин. Веди себя как равный. Не обращайся к царю как проситель — пошли известие о нашей полной поддержке, расскажи, что мы провели собрание и решение было единодушным. Пусть успокоится. Но передай это в послании, чтобы ольвийцы видели: мы не пляшем под дудку саков: мы союзники, а не подданные.
Киний сурово взглянул на Никомеда, думая: так можно ненароком расторгнуть союз. А Никомед покачал головой.
— Гляди сколько хочешь. Полномочное собрание — собрание, которое отвергло тиранию, — зверь опасный и сильный.
Киний поморщился.
— Мне это не нравится, — сказал он. — И так между мной и царем стоит слишком много.
Но он подозвал Аякса.
Аякс отправился к царю и вернулся. Терпеливые Волки вернулись в лагерь с пустыми седлами и множеством раненых. Отряд савроматов, знатные воины в доспехах с головы до ног, сохраняя строгий порядок, отправился на запад.
Киний понял, что стоит у своей повозки и смотрит на лагерь царя, силой мысли пытаясь заставить того послать за ним. Он изголодался по новостям. А его сны — сны наяву — говорили ему, что опасность близко.
Вошел Филокл, вытирая руки куском льняной ткани. Волосы у него были чистые, а кожа только что натерта маслом.
— Я принес жертву всем богам, — сказал он.
Киний кивнул.
— Подходящий день для обращения к богам, — сказал он, по-прежнему не отрывая взгляда от царского лагеря. — Полагаю, Диодор занят тем же самым?
Филокл сел на ступеньку повозки и маленьким ножом стал вычищать из-под ногтей жертвенную кровь. При упоминании Диодора он рассеянно кивнул и сказал:
— А когда дойдет до битвы?
— Что? — переспросил Киний, неверно поняв слова Филокла. — В битве все будет по-другому. У саков есть тяжелая конница. Я удивился тому, как хорошо вооружены их знатные воины. А савроматов ты сам видел — они словно кирпичная печь на коне. Но маневрировать, как мы, они не могут.
Он посмотрел на Филокла и понял, что ответил невпопад.
— Ты ведь не это хотел знать? — с некоторым замешательством сказал он.
Филокл покачал головой.
— Нет. Это, конечно, любопытно, но я о другом. Где ты умрешь? Не возражаешь, если я попытаюсь предотвратить это?
Киний нахмурился, потом улыбнулся.
— Думаю, я слишком привык к этой мысли. Она стала главным фактом моего существования, и да — у меня словно гора с плеч. Я знаю час своей смерти — знаю, что мы победим. Почти справедливый обмен. — Он пожал плечами, поскольку не мог объяснить, что чувствует, не мог объяснить свою покорность судьбе. — Сейчас я не так тревожусь, как раньше, — сказал он, надеясь, что его слова прозвучат весело.
Лицо Филокла побагровело, глаза сверкнули, и он так ударил кулаком по ложу, что повозка качнулась.
— Вздор! Вздор, гиппарх! Тебе вовсе не обязательно умирать. Я… глубоко уважаю… Кам Бакку. Но ее забытье вызвано дурманом — семенами, которые они все носят с собой. Я снова скажу: она узрела свою смерть, и это окрасило все ее видения. — Он помолчал, перевел дух. — Скажи, где ты умрешь.
Киний вздохнул. Он показал на брод.
— Не здесь — но очень похоже. На дальнем берегу должно быть большое дерево, а на песке много плавника — тоже на том берегу. Крупный плавник, целые стволы. Вот что я помню. — Он пожал плечами. — Я ведь не всматривался.
Филокл стоял и шумно сопел, как бык, — в гневе, или раздражении, или в том и в другом.
— Ты не всматривался. Думаешь, битва будет там?
Выглядывая из-за клапана у входа в повозку, Киний видел Эвмена и Никия: они стояли с третьим человеком, очень рослым. Никий махнул рукой в сторону Киния. Киний узнал третьего — это был кузнец-синд. Тот налил себе вина, жестом спросил Филокла, налил спартанцу тоже и стал отвечать:
— Я думаю, она будет здесь, да. Дорога ведет к броду, а это лучший брод на целый стадий — на десятки, даже сотни стадиев. Царь заверяет, что это так.
Тут Киний задумался над этим утверждением. Оно ведь не проверено. Следовало осмотреть местность самому. Саки превосходные наездники, но не профессиональные воины, и он уже заметил разницу между их умением все замечать — это превосходно — и жалкими отчетами лазутчиков.
Покорность судьбе начала сказываться на его навыках полководца.
Филокл взял вино.
— Так что ж… Зоприон подойдет к реке, увидит наш лагерь и начнет переход?
Никий и кузнец начали подниматься по склону к повозке.
— Все зависит от того, насколько тяжелой будет для него следующая неделя. Насколько сильным сохранится дух его войска. Думаю, он сразу двинется к лагерю, оставив сильный отряд защищать брод. Это избавит его от ночных нападений и даст его людям возможность выспаться — если саки уже неделю по ночам беспокоят его, сон им необходим. После того как его люди и лошади отдохнут — через день или два, — он сделает следующий ход.
— Прямо через брод? — спросил Филокл.
— У Александра, вернее, у Пармения[86] было два способа справиться с этим. Первый — вначале переправляется конница, а потом она защищает переправу таксиса. — Киний хищно улыбнулся. — Саков этим не возьмешь. Если Зоприон попробует, он будет быстро разбит. Поэтому он использует второй способ — пошлет через брод таксис с сомкнутыми щитами, пробьется на наш берег, потом копьями таксиса будет прикрывать переход конницы. — Киний кивнул собственным мыслям. — Я видел, как это делается. Вдобавок это сломит дух врага: каждый переправившийся и вставший в строй отряд — новая ниточка в саване противника.
Филокл допил вино.
— Значит, все будет зависеть от того, удастся ли Мемнону задержать таксис на переправе?
Киний отрицательно покачал головой.
— Нет. Если выйдет по-моему, мы позволим ему переправиться. Позволим захватить наш лагерь.
Филокл медленно кивнул.
— Может, ты в глубине души больше сак, чем грек? Разве потеря лагеря — не высшее унижение?
Киний покачал головой.
— Высшее унижение — это поражение и рабство. Да, пожалуй, тут я больше сак, чем грек.
Филокл смотрел на троих приближающихся.
— Они хотят поговорить с тобой. Послушай — в таком случае я хотел бы выступить пешим, с фалангой. В седле я бесполезен, и если ты намерен пожертвовать собой ради славы, я отказываюсь на это смотреть. — В его голосе пробивались сдерживаемые чувства. Он отвел глаза, справился с собой, и его голос зазвучал беспечнее. — Мемнон считает, я могу помочь ему удержать молодежь в строю.
Киний предполагал, что виновато просто волнение перед битвой. Даже спартанца оно затронуло. Он положил руку на железное плечо Филокла.
— Сражайся где хочешь. Клянусь, у меня в мыслях нет никакой жертвы. Я бы предпочел жить.
Он подумал о коне цвета железа и о снах, которые приходят все чаще. Это правдивые сны. Но рассказывать Филоклу подробности он не станет.
— Твои слова о судьбе — почти гибрис. — Филокл осторожно опустил чашу. — Вот что я скажу: если я смогу разрушить это — этот дурной вещий сон, — я это сделаю.
Он ухватился за край повозки, спрыгнул мимо Никия на землю и ушел в темноту.
— Помнишь этого Гефеста? — спросил Никий, пальцем указывая на кузнеца-синда.
Киний вылез из повозки с кувшином вина. Он невольно взглянул на царский лагерь и увидел всадника: тот торопливо спешивался, лихорадочно размахивая руками. Киний заставил себя отвернуться и предложил вина вначале Никию, потом Эвмену, который за последние дни постарел на десять лет, и наконец кузнецу.
Кузнец взял чашу с вином и осторожно поставил на землю.
— Я стал твоим человеком, — сказал он без предисловий.
Киний поджал губы и покачал головой.
— Повтори, — велел он по-сакски.
Кузнец кивнул.
— Моя деревня разрушена. У меня нет семьи. Я принесу тебе гутирамас.
Киний взглянул на Эвмена.
— Я такого слова не знаю.
Эвмен покачал головой.
— Некоторые наши земледельцы берут землю по гутирамасу. Это не аренда — скорее вступление в семью. Узы верности, не связанные с оплатой. — Эвмен пожал плечами. — Крестьяне, связанные гутирамасом, лучшие работники — но и самые требовательные. Судебные иски, приданое — повторю, они считают себя членами семьи, вроде усыновленных двоюродных братьев.
Киний развел руки.
— У меня нет для тебя земли, кузнец. Я не владею землей.
Кузнец потер шею.
— Мы конченые люди, — сказал он и показал на беженцев-синдов с севера. — Одних из нас приняли Жестокие Руки, другие никому не принадлежат. Ни семьи, ни хозяйства. Ушли с дымом. — Он поднял голову и встретился взглядом с Кинием. — Меня выбрали вожаком. Да? У меня ничего нет. Я предлагаю тебе себя и их. Я ищу смерти, но для них я ищу жизни. Ты слышишь, что я говорю?
