Минут через двадцать напротив двери затормозил черный джип. Из него вышли четверо, двое направились ко мне в галерею. По крайней мере, на своих ногах идет, успела я порадоваться за Кацарубу, и дверь распахнулась.
– Проходите, Григорий Петрович, – пригласил Сашка.
С ним произошла разительная перемена. Он был весел и легок, обращался к своей жертве на вы и источал любезность. Эксперт казался слегка помятым, но жизнеспособным.
– Так вот, чтобы не терять времени даром, – продолжал Сашка свою загадочную мысль. – Сразу и приступим. Лиза, – обратился он ко мне тем же бодрым тоном. – Где у нас скандинавская коллекция?
– Что-то висит, – указала я рукой на стеллажи. – А что-то у меня в подсобке.
– Покажи все Григорию Петровичу, будь любезна.
Следующий час прошел в таком же бреду. Григорий Петрович рассматривал коллекцию, от которой у меня на тот момент осталась тридцать одна картина. Он брал их по очереди, подносил то к окну, то к лампе, скреб ногтем, переворачивал, в общем, осуществлял какую-то загадочно-бурную деятельность. Сашка, усевшийся за мой стол, с удовлетворением наблюдал за этим процессом, а я не знала, куда деваться, пытаясь при этом казаться в курсе событий.
Наконец Григорий Петрович указал на отложенную им в сторону стопку картин.
– Вот. С этим можно работать.
– Сколько тут? – лениво поинтересовался Сашка.
– Восемь, – ответил эксперт, пробежав по стопе пальцем. – И, в принципе, вот еще две, которые можно под вопросом.
– Хорошо, – кивнул Сашка. – Значит, десять. Забирай. Я скажу ребятам, они проводят.
По его знаку вошедшие ребята забрали отобранные картины и исчезли вместе с экспертом. Закрыв за ними дверь, страшно довольный Сашка обернулся ко мне.
– Класс! Ты видишь – целых десять штук! Отлично вышло! Лизка, ты – гений! Я всегда в тебя верил.
– Ну, может быть, хоть теперь-то я могу узнать, что здесь произошло? – не разделила я его восторгов. – Потому что я, хоть и гений, но не могу постичь происходящего.
– Да что ж тут непонятного?
– Да все! Что ты ему сказал, что ты с ним сделал, куда вы мои картины потащили? Какой-то театр абсурда, честное слово.
– Ну Лиза! Ну ты же сама мне все это рассказала. Русское искусство сейчас в моде, цены растут каждый день выше потолка. Эти ребята смекнули и устроили бизнес – привозили картинки, подмалевывали где надо, ставили нужную подпись, тут же делали экспертизу и сливали задорого. «Русификация» – вот как это у них называется.
– Это понятно. До этого я и сама доперла. А дальше-то?
– А дальше я ему сказал, что надо делиться. Ты же видела – я его пугнул. Он подумал, что это я купил тот фальшак и хочу бабки обратно. А у него таких бабок, ясное дело, нет, потому что там все лаве накручивают по дороге.
– Ну, допустим.
– Ну и все. Лаве нет, он зассал и готов был с руки у меня есть, лишь бы не тронули. Я ему сказал, что раз он такой эксперт, у меня есть еще картины на экспертизу, и привез сюда. Это ты видела.
– Так зачем он их взял-то?
– Он взял те, которые можно довести. На них даже подписи нет, с такими, он говорит, лучше работать. Он их там у себя доведет, поправит и мне вернет. Вернее, не мне, а тебе, сюда, в галерею. И клиенты, говорит, у него есть. Мы все оформим, ну, может, отстегнем ему за труды. И с цифрами ты правильно сказала – лимон не лимон, но около того за штуку пойдет.
Мне стало как-то не по себе. Может, я чего-то все же не поняла в этом потоке жаргона? И вообще, это надо же – Сашка ведь прекрасно может нормально разговаривать, почему из него попер этот поток какой-то приблатненной речи? Оттого, что деньгами запахло? Как все это на самом деле неприятно.
Хотя сама история – простая, как апельсин. Русское искусство стало подниматься в цене, шустрые ребята сообразили, что чем искать по старушкам, которых всех уже успели окучить до них, или заниматься прямыми подделками с нуля, проще пошарить где-нибудь в той же северной Европе. Период тот же, холсты и краски по времени соответствуют, природа вообще не отличается – просто бери, делай новую экспертизу и продавай. Передвижников было хоть пруд пруди, все работы учесть невозможно, а эксперт, в случае чего, имеет право на ошибку. То есть тут даже преступления, в сущности, большого-то нет. Особенно, если картина еще и не подписана с самого начала – многие художники ведь ставят только дату, в крайнем случае инициалы, в таких случаях ничьих подписей исправлять не нужно, то есть никакого мошенничества формально не происходит. Все красиво и просто. Конечно, такая работа, без подписи знаменитого художника, стоит меньше, но с учетом практически полного отсутствия риска этим стоит поступиться... В общем, афера действительно получается почти идеальной. Да, я, конечно, сильна – такое раскусить, ничего не скажешь, можно гордиться. Но это совсем не значит...
– Саш, подожди. То есть ты хочешь сказать, что эта Кацаруба сейчас взяла у меня картины, которые можно будет «русифицировать», то есть подделать под передвижников?
– Ну да, или как они там у вас зовутся. В общем, он их посмотрит, подмажет там, что надо. Бумаги на них выправит – и вернет.
– И что? Мы их что – будем продавать? Вот за эти бешеные деньги?
– Точно!
– Сань! Но это же – обман. То есть – мошенничество. Меня же саму только что так обманули, я же сама по стенке ходила. Я так не могу.
– Лиза. Не говори ерунды. Какое мошенничество? Это бизнес. Нормальный бизнес, он только так и делается. Этим, если хочешь знать, почти все антиквары промышляют, он мне сейчас сам рассказал. Жить-то всем хочется, тем более хорошо. Тебе, можно сказать, повезло, ты врубилась, расколола их влет, золотую жилу нарыла. Можешь сама тоже в дело войти. Что теперь – не могу? А как ты вообще хочешь деньги зарабатывать?
– Я хочу честно, по закону.
– Нет никакого закона, Лиза. Вернее, есть – кто смел, тот и съел. А это – чистое, верное дело. Сама же говоришь.
– Я ничего такого не говорю. Какое ж чистое, когда воровство и обман.
– Ты сама говорила, что нет доказательств. Не ловится, понимаешь?
– Но мы же поймали.
– Нет. Мы его на пушку взяли, мужика этого. Если б я его не напугал, ничего бы не вышло. И это-то потому, что ты все просчитала, и мы прямо в точку попали. И еще свезло, что так все сложилось. А так вообще тут все чисто, он мне тоже порассказал – их не светят, привозят тихо, продают еще тише. Тот, кто покупает, он ведь фишку-то не сечет. Купил, повесил – и ладно. А даже и просечет, так не пойдет заводиться, позору больше – лохом себя выставлять.
– Нет, Саш, я так не могу. Я не буду.
– Значит, я сам буду. Тут все серьезно, Лиз. Десять лимонов за так лежат – что ж, отказываться? Мы с тобой, между прочим, партнеры на равных, забыла? Если хочешь, потом, как сделаем, можем закрыть бодягу, она себя тогда по-любому окупит. Но по-моему, зря ты, Лиз. Ты подумай.
Я слабо улыбнулась.
– Я попытаюсь.
– Вот и ладненько. А сейчас, знаешь что – пойдем съедим чего-нибудь, а? Я жрать хочу, как не знаю кто. Мы же со всем этим делом пообедать-то так и не успели.
Мне не хотелось никуда идти, и вообще ничего не хотелось, но я подумала, что, возможно, на сытый желудок все окажется как-то симпатичнее, и согласилась. Заперла галерею, взяла Сашку под руку и мы пошли.
Здесь, на Кузнецком мосту, одной из центральных торговых московских улиц, как вы понимаете, нет ни малейшей проблемы с поиском приличного места для еды. Тут полно самых разнообразных кафе, на любой вкус и толщину кошелька, но мне отчего-то казалось, что идем мы бесконечно долго.
Мы брели, спотыкаясь и поскальзываясь на оледеневших сугробах, потому что улицы в Москве даже в центре чистят отвратно. Если бы я не держалась за Сашку, то наверняка упала бы раза три, да и он время от времени чертыхался, теряя устойчивость на ходу. Уже смеркалось, хотя времени было не много, уже зажглись фонари, которые здесь были не белые дневные, а мутно-желтые, под старину. Обычно мне это даже нравилось, но сегодня этот жалобно-желтый свет, смешиваясь с серо-сиреневыми сумерками и отблесками витрин, в которых торчали неестественно подсвеченные и наряженные манекены, создавал какую-то фантасмагорическую картину роскоши и уныния одновременно. Вот именно так – роскоши и уныния. Улицы были забиты народом, одетым почему-то исключительно в мутно-черное, мы то и дело с кем-то сталкивались, в лицо дул промозглый ветер, пахло жженым бензином, горелым салом и почему-то сладкими духами «Шанель». И среди всего этого мы, вцепившись друг в друга, как каторжники, приязанные к одному и тому же ядру, тащились сквозь сумрачные кварталы в поисках еды.
И когда мы наконец зашли куда-то, лучше не стало. Все-таки, очевидно, дело было все-таки в моем внутреннем состоянии. Мне не хотелось отдавать гардеробщику куртку, как будто это была моя последняя броня. Кроме того, почему-то все время казалось, что дама-метрдотель, или, как это теперь называется, хостесс, которая объективно была исключительно миловидной особой в кудрях и кружеве, смотрит на меня со злобной радостью, как ведьма в сказке, предвкушающая грядущий ужин, на мальчика-с-пальчик вместе со всеми братьями.
