В избушке перепугались… долго расспрашивали его, кто он и откуда.
— Открывай, старая, — сказал он заплетающимся языком, чувствуя, как его по суживающейся спирали затягивает во тьму. — Подыхаю…
Деревушка не просто разваливалась — она уже почти совсем сгнила. Кроме двух старух на хрен знает, сколько километров вокруг было пусто. Бывшие скотницы, а ныне вымирающие пенсионерки, бабки Женя и Полина лечили его самогоном и какими-то припарками. Он отлёживался до весны, переболев воспалением лёгких и дожидаясь, когда затянутся загноившиеся раны. От собак всегда зараза прёт. Цапнут — до гангрены дойти может.
Старухам он сказал, что прячется от бандитов.
— Теперь одни олигархи и правят, — понимающе сказала ему бабка Женя, поджав губы. — Ишь, чего с парнем сделали!
В полубреду, он, видимо, что-то говорил, потому что старухи поглядывали на него с опаской. Впрочем, он сразу же выгреб им все деньги, какие были. Бабка Полина отмывала купюры от пятен крови.
— Держите… только про меня — никому… — бормотал он, хватаясь слабыми пальцами за морщинистые старушечьи руки, — убьют меня… запытают до смерти… никому, слышите?..
— Мы тута одни живём, — отвечали ему нараспев. — Некому нам, болезным, про тебя рассказывать. Спи… вот, выпей настойки, и спи.
Он пил вонючий самогон, настоянный на какой-то полыни, и засыпал…
Раз в две недели старухи ходили за пару километров к узкоколейке, где дожидались смешного поезда — развалюхи с тремя ободранными вагонами — ездили в Алапаевск. Покупали с пенсии сахар, крупу, подсолнечное масло… этого было мало, когда Юрий стал выздоравливать. Он злился на бабок за то, что они не хотели покупать водку — денег жалко! — и орал, что отдал им несколько тысяч.
— Ты не ори, давай! — обижались старухи. — Надо тебе, чего хочешь, купим, а на водку жаль тратить. Чем тебе наш самогон не по душе? На продажу гоним понемногу… вот, считай, та же водка и есть.
Ни радио, ни тем более телевизора не было. Б…дь, не было даже электричества.
Иногда он молчал целыми днями. Старухи не приставали. Не то побаивались, не то инстинктивно сторонились, почуяв в нём того, кем он являлся. Юрий был рад этому.
Старух он убил в начале мая, собираясь в Екатеринбург. Не ехать было нельзя. Заначка, запрятанная у надёжного человека, позволила бы исчезнуть, раствориться в стране. Старух он убил спокойно и быстро, не дав им даже сообразить, что умирают. Ну, может, баба Женя чего и успела понять за мгновение до смерти…
Юрия неприятно кольнуло чувство вины, — всё-таки «Женечка и Полинка, две товарки-подруженьки», как они себя звали, вытащили его с того света, — но глупые бабки сами накликали на себя беду. Он чувствовал, что старухи всё-таки поделились с алапаевскими подругами своим секретом… да им и трудно было не отвечать на вопросы, откуда у них каждую поездку лишние двести-триста рублей. Эти пенсионеры друг у друга каждую копейку замечают… вот и пришлось проломить старушкам головы. А всё из-за пенсов этих болтливых, и подозрительных, чтоб они сдохли!
Обрив голову и основательно отросшую бороду, он смотрел на себя в мутное, засиженное тараканами зеркало. Багровые рубцы пугали. Это к лучшему. Авось, Бог даст — не напорешься на братанов, кто тебя в лицо знает. А в лохматой ушанке Кабана, да ещё и с опущенными ушами, Юрия узнать будет трудно. Телогрейку, заначенную бабками, он заприметил уже давно. Ехать в Ёбург в своей куртке было ни к чему. Пистолет он, подумав, взял с собой. Опасно… но делать нечего. Случись чего, Юрий Додонов уйдёт красиво, как старый дружок Давлетшин, застрелившийся последней пулей… труп его долго гнил на кресте с вырванными внутренностями и отрезанным членом. Но Давлетшину на это было уже плевать — он ушёл!
«И я уйду», — спокойно подумал он, оттаскивая трупы бабок к заросшей ивняком яме.
В Екатеринбурге он залёг на дно. Две недели он жил у немого алкаша по кличке Стекольщик. Немой был хитёр и осторожен настолько, что даже не тронул его заначку. Заначка была целёхонькой. Время было уезжать…
Но Юрий сорвался.
По-глупому, по-детски сорвался. Нажравшись в хлам, он попёрся ночью в парк Маяковского, где подцепил какую-то пьяную шалаву лет тридцати. Возможно, он всё-таки не задушил её… хотя, кто его знает…
Пока он драл эту шлюху, кто-то, — наверняка из её дружков-алкашей, — двинул его сзади по голове…
* * *
…и на свет появился Сашка.
Дурачок.
Блаженненький, не помнящий ничего, даже своего имени…
И сейчас это было самое страшное.
Сашка внутри него кричал и плакал. Юрий не мог, не мог, никак не мог избавиться от него, от его памяти… такой пронзительной и яркой! Он хотел вырвать этого чёртового Исусика из своего мозга! Он катался по полу лестничной клетки, он бился головой о прутья перил. Он выл, он кричал, он царапал голову руками, пытаясь заглушить крики и плач…
Каждый труп, каждая жертва вставали в памяти, как поганые (нет, они несчастные!) полузабытые призраки… и пугали (нет, ему наплевать на них, они сгнили!!!) пугали его…
…он хотел вернуться и прирезать Илью, чтобы забрать себе красотку Мёрси и аппетитную Анну, и жить, как в раю, поё…вая их по очереди — он любил, когда тёлки рыдают взахлёб! — жить, уже ни о чём не беспокоясь…
… он хотел разбить себе голову о ступени, чтобы не дать себе этого сделать!
… он хотел…
… он хотел…
…боль… боль боль боль боль… она — всё!..
На мгновение он потерял сознание, раздираемый противоречивыми, жгучими, ненавистными друг другу, кипящими, как лава, чувствами… а когда очнулся, — внезапно, как от удара по рёбрам, за которыми мучительно колотилось сердце, — он уже был окружён.
Они медленно спускались с третьего этажа, они медленно понимались по лестнице снизу… перекрученные, жилистые, с горящими кровавыми глазами. Они тянули к нему костлявые руки с отросшими в могилах ногтями, под которыми запеклась кровь. Они были покрыты землёй и гноем… они хотели рвать его кожу, запуская в расцарапанные раны свои грязные пальцы. Они хотели выдавить ему глаза, они…
…они пришли за Додоном…
…они тоже хотели…
Он успел расстрелять почти все патроны, когда сердце, колотившееся под самым горлом, лопнуло. Кровь хлынула изо рта с испугавшим его напором. Он упал на колени, выпучив налившиеся, как у быка, глаза, выронил ружьё… и протянул вперёд руки.
Сашка.
Это уже Сашка попытался сказать «простите»… но так и не смог.
Меньше, чем через минуту он был мёртв.
Сашка ушёл последним. Вверх, прямо вверх, навсегда оставляя внизу Додона, он взмыл в пьянящую синеву. Он засмеялся, весело раскинув руки… пролетая над радугой.
Над сияющей всеми красками мира радугой.
АннаДа, это был совсем другой этаж. Наверное, третий — административный. Двери кабинетов были добросовестно обиты металлическими листами и снабжены кодовыми замками.
— Вылитый Госбанк, — вслух сказала Анна — Ну, и что? Кому теперь всё это нужно?
Она чувствовала себя немного пьяной. А точнее сказать, — что уж тут лукавить? — её порядком развезло. От спирта, от нервного «взрыва»… на голодный желудок — ничего удивительного, Анна Сергеевна, вы и в мирное время с бокала хмелели!
Хотелось прилечь, расслабиться и закрыть ненадолго глаза. Но сильнее всего хотелось пить. А фляга была пуста, представляете, хорошенький фокус, да? Пуста, и всё тут! И служебный туалет, мимо которого Анна только что прошла, тоже оказался закрыт на хитрый замок. «Дурацкая манера… ключи, наверное, хранились в кабинете у главной медсестры, а персонал бегал к ней на поклон, каждый раз унижаясь перед тем, как пописать». Анна задумалась, пытаясь собраться с мыслями.
— Идиотизм! — пробормотала она.
Пациентам — битый «сан. фаянс» с жёлтыми потёками, медперсоналу — более благородный, импортный… блин… а в бачках-то, наверное, воды — полно!
Она сглотнула густую слюну. Постояв, прижалась ухом к двери — ей даже показалось, что там, внутри, капает вода из крана. «Нет, конечно, водопровод же не работает. Галлюцинации!».
Пришлось медленно двигаться дальше по коридору, дёргая за все ручки. Здесь было так тихо… даже «голоса» не звучали в мозгу. На многочисленных страшных «вторых этажах» хотя бы чувствовалось прежняя жизнь: на пеленальном столике валялась оставленная пустышка, под дверями процедурной — небрежно брошенные истрепанные тапочки для пациентов. А здесь, как в склепе. Красивая дверь с золотистыми цифрами «32» и табличкой: «Заведующая поликлиникой» — показалась Анне не закрытой наглухо. Она осторожно толкнула дверь древком импровизированного копья со скальпелями на конце — и та бесшумно открылась.
