это Тим.
Лиза жива, это главное, теперь надо как-то его успокоить, чтобы он отпустил ее плечи и прекратил ее трясти.
– Бить нельзя, – сообщает она ему как можно более спокойно, но он все равно пугается – взвизгнув, резко отпускает ее и отпрыгивает, а она снова ударяется затылком об пол.
Переждав волны тошноты, она с трудом садится, прислоняется к стене. В носу что-то застряло, она пытается это выдуть, во все стороны летят горячие капли. Кровь.
Тим подходит к ней медленно, зачем-то прижавшись спиной к стене. Тоже боится упасть? Протягивает руку:
– Лучше встань… Наверное.
Лиза руку в ответ не протягивает, но встает, опираясь на стену, ощупывает голову. Нос распух (опять разбила!), волосы в неприятных твердых крупинках, на затылке набрякает шишка, кожу стянуло запекшейся кровью. Сколько же она провалялась?
– Я… Я не хотел, прости, – говорит Тим.
– Ничего, – отвечает Лиза – ничего себе, какой голос, надо попробовать еще раз. – Ничего. Ничего. Ничего, – повторяет она на разные лады, то громче, то тише, слушая, как подъезд возвращает ей особенно громкие звуки.
– Пойдем ко мне. Умоешься, – говорит Тим и зачем-то тычет пальцем в потолок.
– Квартира двенадцать. – Лиза подражает автоматическому голосу телефонной женщины, смеется, разрывая маску, стянувшую лицо, и тут же хватается за стену, потому что подъезд вдруг уезжает куда-то, увозя с собой Тима, а Лиза еще не спросила его о главном.
Спустя двадцать четыре минуты Лиза сидит в его квартире, на совершенно незнакомом пока диване. Кровь течь почти перестала, хотя теперь придется выстирать за собой четыре полотенца. Подошла бы и туалетная бумага, но оказалось, что у Тима нет ничего одноразового, и Лиза смирилась: ей вполне по силам отстирать ткань (много ледяной воды, перекись водорода и нашатырь, ничего сложного), а вот диван и ковер стирать бы не хотелось.
За эти двадцать четыре минуты Лиза так и не смогла втолковать Тиму, чего она от него хочет, но никак не теряет надежды, только бубнит и бубнит сквозь стремительно промокающие полотенца: помоги, помоги. Собственные аргументы кажутся ей железобетонными, неясно одно – отчего он упрямится, отчего не хочет помочь? Лиза злится:
– Сколько еще мальчиков должно пострадать?
– Ну ты дебилка. Почему я за всех впрягаться должен? – вспыхивает Тим – и тут же гаснет: – Не смогу я, да и все, поняла?
– Почему? – Лизе правда хочется понять.
– Как тебе объяснить? Даже не знаю. Ни с кем об этом не говорил. И не хочу. Но ты ведь не свалишь, пока я тебе не объясню.
Лиза молчит. Она бы и рада свалить, сил уже совсем не осталось, темнота за окном пугает даже сильнее, чем гора перепачканных полотенец, – но ее так штормит, что и с дивана-то встать страшно, не то что идти всеми этими бесконечными дворами до замка с дурной звукоизоляцией.
Тим садится на круглый табурет у синтезатора, крутится на нем туда-сюда: два круга по часовой, три круга против. Следить за этим вращением неприятно, и Лиза отводит глаза, осматривает комнату: старый коричневый диван с разодранными кожаными вертикалями (кот точит когти о кожу – кот удирает от летящего в него тапка) и грязными ободками вокруг деревянных ножек (Тим стоит на коленях и бессмысленно возит по полу тряпкой, глядя при этом на экран смартфона, зажатого в левой руке), желто-серая батарея под окном (на ней то лежат, то исчезают носки), коричневый застекленный шкаф с поцарапанной полировкой (чья-то морщинистая рука отодвигает стекло, бессистемно передвигает фарфоровые тарелки и хрустальные бокалы; чья-то молодая рука ставит рядом с тарелками и бокалами черно-белую фотографию красивой женщины и задвигает стекло).
– Сейчас расскажу тебе, как все было, и ты свалишь, окей? Типа, ты случайный попутчик, а я тебе на уши присел, потому что на терапевта денег нет. Короче…
Он надолго замолкает, и Лиза сидит, затаив дыхание, боясь, что он передумает. Наконец он вдыхает побольше воздуха, как-то по-детски трет кулаками глаза. Лиза понимает, что он очень устал и что он, наверное, так ничего и не скажет, и тут он начинает говорить:
– Владимир Сергеевич… Он хотел, чтобы я называл его Володей. Он говорил мне, что понимает меня. Сочувствовал. Он тогда работал в больнице. А я позвоночник сломал. Перелом был легкий, скорее даже трещина, чем перелом. Но когда он сросся, правая нога так и осталась парализованной, волочилась за мной, как сосиска. И Володя… – Тим нажимает на какие-то кнопки, и из колонок синтезатора вдруг начинает щелкать, постепенно ускоряясь, метроном. – Володя решил мне помочь. Он очень много со мной занимался. А еще он говорил, что очень важна психология, психологический комфорт… – Тим произносит это слово, будто сплевывает мошку. – Да, комфорт. И потому он сразу был со мной очень ласков. Включал мне разную музыку послушать. Я очень музыку любил. Не знаю даже, откуда это, в моей семье никто никогда никакой музыкой не интересовался. Батя после армейки устроился на теплое место, бабки заколачивал, мать их тратила, такой вот у нас был… комфорт. В общем, казалось, Володя меня понимает. Вникает в мои проблемы, интересуется. Заботится. Я ходил с костылем, как бабка какая. Батя говорил: “Ну чо ты хнычешь! После таких переломов люди овощами становятся, а у тебя всего-то нога, можно жить!” А Володя мне помогал. Постепенно сменили костыль на палку. Он какие-то методы применял, не вполне научные, как я понял. Клал меня на стол и резиновым молотком бил по мышцам спины, разрабатывал их. Много времени тратил на меня. Музыку со мной слушал сидел. Мне казалось, мы стали друзьями. Хотя мог бы подумать: что это вообще за дружба такая, взрослый мужик и пацан с костылем. А потом… Ну, в общем, у нас все было. Я поначалу испугался, но он мне объяснил, что в античности у каждого мальчика был старший наставник. Такой вот, как он. Чтоб любил мальчика и воспитывал заодно. И мне казалось, он меня… – Тим коротко, исподлобья взглядывает на Лизу. – Казалось, что любит. И я его, конечно, тоже. Поэтому терпел, хоть поначалу и больно было, и противно. А потом даже понравилось. А потом… Все как-то очень быстро закончилось. Он сказал, что больше ничем мне помочь не может… Что у меня уже волосы на лобке, что я больше не мальчик. И что у него нет времени. – Табурет Тима делает последний оборот, и Тим замирает, уставившись в окно. – В общем, он меня с одним своим… коллегой познакомил. Сказал, что теперь этот мужик, Михаил, будет мной заниматься. Мной – и моей ногой, если на ногу время останется. Сказал, много других пациентов, сложнее меня. Мне, типа, уже не так нужна его помощь. Надо
