желтоватую Вислу, которая пестрилась пеною волн. Серые облака тянулись по горизонту, дождь лился, деревья качались… Удар колокола означил час вечерни…»[1393] В этом описании весь образный ряд построен на противопоставлении: черное платье Потоцкой и гусарская униформа самого Лунина, природное волнение и покой внутри замка, молчаливость и одновременно понимание движений душ героев. Повествование Лунина о невозможности счастливого союза дополняется здесь несколькими значимыми штрихами – портретом победителя турок под Веной Яна Собеского и звуком колокола католического собора: Потоцкая предстает в его тексте подлинной католичкой, за спиной которой оказываются века блестящей польской истории.
Оба аспекта Лунин развивает и в других текстах. В своей «Записной книжке» он отмечает: «Католическая вера как бы зримо воплощается в женщинах. Она завершает их врожденное изящество, возмещает их недостатки и украшает равно дурнушек и красавиц, подобно росе, украшающей все цветы. Католичку можно сразу узнать среди тысячи женщин по ее осанке, речи, взгляду. Во всем существе ее есть нечто сладостное, спокойное и безмятежное, указующее на присутствие истины. Последуйте за нею в готический храм, куда она идет молиться: склонив колена пред алтарем, погруженная в полумрак, овеянная гармоническими звуками, она подобна тем посланникам небес, кои являлись на землю, дабы открыть человеку его высокое предназначение. Только среди католичек мог Рафаэль найти прообраз мадонны»[1394]. Интересно, что, говоря о католичках, декабрист, с одной стороны, подчеркивает их врожденную инаковость, возвышенность, праведность, а с другой – указывает на свойственное им спокойствие и даже внешнюю холодность, столь противоположные свободному проявлению себя и своей сексуальности, которое фиксировали современники. У Лунина польки оказываются людьми западной цивилизации по своему рождению. Католическая вера видится декабристу противоположностью православию: «восточная церковь» для него лишь «орудие политической власти»[1395]. В параллель с этим в своей «Записной книжке» декабрист простраивает и особый нарратив истории. Лунин называет Наталью Потоцкую «потомка воинов» и «правнука воина»[1396] и разворачивает ее образ на фоне столь знакомой русскому дворянину европейской истории: «Воображение воспроизводило всевозможные видения: старинный замок с зубчатыми башенками, молодую владелицу замка с лазоревым взглядом, ее белое покрывало, развевающееся в воздухе, как условный знак, звуки серенады и лязг оружия, нарушивший гармонию. Безумная, преступная суетность моей молодости»[1397]. Подлинная европейская религия и по-настоящему увлекательная европейская история, данные полякам (и полькам) по рождению, оказываются основой их безупречности и красоты. Место самого Лунина в выстроенной композиции оказывается позицией ориентализируемого человека, пусть и сопричастного европейской культуре, но все же лишенного врожденной связи с ней, а значит, неполноценного по своей сути.
Представления декабриста отражают в известной мере установки коллективного сознания русской элиты того времени. Например, Пушкин, увлеченный Собаньской, равным образом апеллировал к католичеству: «А Вы между тем по-прежнему прекрасны, так же, как в день переправы или же на крестинах, когда Ваши пальцы коснулись моего лба. Это прикосновение я чувствую до сих пор – прохладное, влажное. Оно обратило меня в католика»[1398].
Кроме того, польки воспринимались в России также как женщины, часто движимые идеей и честолюбивые по своей сути. Тот же Пушкин делает Марину Мнишек в «Борисе Годунове» воплощением честолюбия. В тексте драмы именно она говорит Лжедмитрию, что хочет стать «не рабой желаний легких мужа», а «помощницей московского царя». Сам поэт пишет, что его Марина – «странная красавица; у нее… только одна страсть – честолюбие, но до такой степени сильное, бешеное, что трудно себе и представить»[1399]. Каролина Собаньская, которой поэт читал «Бориса Годунова», оставила замечание, которое Пушкин зафиксировал: Марина Мнишек – «ужас какая полька»[1400]. В это же время в стихотворении, посвященном С. Радзивилл (в замужестве Витгенштейн), поэт использовал схожий набор качеств:
Она строга, властолюбива,
Но я дивлюсь ея уму –
И ужас как она ревнива;
Зато со всеми горделива.
…
Не раз она мне величаво
Клялась, что если буду вновь
Глядеть налево и направо,
То даст она мне яду; право –
Вот какова ея любовь!
Давно я только сплю и вижу,
Чтоб за нее подраться мне
Вели она – весь мир обижу,
Пройду от Стрельны до Парижу,
Один рубясь, как на войне.
Она готова хоть в пустыню
Бежать со мной, презрев молву.
Хотите знать мою Богиню,
Мою Варшавскую Графиню?..
Нет! ни за что не назову![1401]
В сущности, весь набор качеств польских дам – глубокая вера, историческая память, поглощенность идеей, честолюбие – сводятся к максиме И. И. Дибича о «рыцарском духе»[1402]. Все эти качества были в общественном сознании маркированы как мужские и, следовательно, делали полек субъектными. Показательны в этом отношении воспоминания современников относительно морганатической жены Константина Павловича княгини Лович. Колзаков, оставивший в своих материалах мнение о ней, видел в княгине сочетание очарования, ума и воли: «Каким умом и какими чарами должна была обладать она, чтобы покорить своей власти человека столь непреклонной воли (Константина Павловича. – Прим. авт.), – перед кем все склонялось, все дрожало, которому ничто не казалось невозможным и прихотям которого не было преград; какую силу воли должна была она иметь, чтобы… склонить его из любви к ней на отречение от престола Российской империи»[1403]. Известно, между прочим, что княгиня присутствовала при длившихся 6 часов переговорах между великим князем и депутацией восставших[1404], и заслужила сравнение с императрицей Екатериной I. Одному из участников событий цесаревич заявил: «Да сохранит ее Бог!.. Мой предок, Петр Великий, при Пруте находился в менее плачевном положении, нежели я в настоящую минуту: он был спасен своей женой; надеюсь, что и моя спасет меня!»[1405]
Образ польской дамы часто выстраивался при помощи мотива опасности и тайны. В этом смысле приведенные выше слова великого князя Константина Павловича о Пруте, а равным образом и пушкинское стихотворение («даст она мне яду») очень показательны. Интересно, что историография, посвященная Польше первой трети XIX в., также склонна фиксироваться на околомистических событиях или прибегать к сослагательному наклонению. Так, в литературе встречаются рассуждения, что восстание 1830–1831 гг. могло и не произойти, если бы Николай I (вопреки сопротивлению великого князя Константина) смог отправить польскую армию на театр военных действий Русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Братский союз русских и поляков был бы укреплен на полях сражений, а противоречия отступили бы на второй план или исчезли[1406]. Регулярно вспоминают и проклятия, посланные вслед Николаю I матерью Адама Чарторыйского, графиней Изабеллой, пригласившей
