монарха посетить ее имение Пулавы, но получившей отказ[1407]. Историки, которые, конечно, не чужды эмоциональным нарративам эпохи и образности литературы соответствующего периода, видят в словах старой польской графини «Я не прощу вам этого вовек» не то дурной знак, в духе «Пиковой дамы», не то горькую обиду – одну из тех, что приблизили развязку. Храбрые польские войска, искусственно сдерживаемые Константином и вынужденные лишь играть в войну, а не воевать, странные, мистические встречи, нереализованные возможности, посланные вслед удаляющемуся кортежу проклятия – все это, переходя из одного текста в другой, создало вокруг происходящего в Польше в первой трети XIX в. особую ауру романтики и трагедии.
В целом можно говорить о том, что эмоциональный режим эпохи апеллировал к категории «любовь» наравне с категорией «братство», а отношение части русского общества этого периода к Польше определялось в значительной степени переносом на Польшу русской влюбленности в Европу. Покорившие оказывались покоренными, что обеспечивало легитимность александровской, а затем и николаевской политике на западных территориях империи.
8.3. Политическая субъектность: Польша в Российской политической риторике и императорском титуле
В политической риторике 1810–1820‐х гг. Польша – регион с широкой автономией внутри империи – неизменно маркировалась как территория особая и существующая вполне независимо. Ключевым фактором в этой системе оказывалась соотнесенность этой территории с Европой.
Стремление стать Европой, то есть обрести, в том числе и в собственных глазах, статус цивилизованной страны приобретало в России разные формы. В конце XVIII – начале XIX в. установки на формирование путем просвещения людей, способных благодаря образованию, манерам, французскому языку и приверженности нормам морали представить тип русского европейца, были дополнены и позициями иного порядка. Согласно последним, по-настоящему цивилизованной страной Россию могло сделать приобретение империей территорий, находящихся к западу от ее границ и, следовательно, маркированных как европейские. Основания таких воззрений можно обнаружить уже в павловских проектах, связанных с Мальтой[1408]. В XIX столетии ситуация перешла на новый уровень: земли на западе, ставшие частью империи в постпросвещенческую эпоху, начали восприниматься как политический субъект по определению.
Однако, прежде чем начать в этой связи разговор о Царстве Польском, следует сделать существенное отступление относительно статуса Финляндии, территории, которая также была присоединена в царствование Александра. Принято думать, что разворачиванию политического проекта в Царстве Польском предшествовали действия императора на северо-западе империи, в Финляндии – конституционный эксперимент Александра I начался в 1808 г. с дарования конституции Великому княжеству Финляндскому, а продолжился в Польше подписанием хартии 1815 г. Однако если отказаться от идеи, что указание на конституционное правление само по себе является объяснением, и учитывать, что император в действительности не даровал Финляндии некую новую, специально написанную Конституционную хартию, как это было с Польшей, а признал действие распространенной на этой территории шведской конституции, и, наконец, сравнить риторику российской власти в Финляндии и в Польше, то связь между этими регионами и отношением к ним со стороны России не будет представляться настолько линейной.
Выступление Александра I на сейме в финляндском Борго 16 (28) марта 1809 г. было актом символического порядка[1409]. Однако при ближайшем рассмотрении действия монарха оказываются сопоставимы скорее с традиционным для российских императоров признанием существующих прав и привилегий присоединенных областей. К тому же сейм в Борго был прямым ответом на текущую политическую ситуацию: в конце 1800‐х гг. перспектива очередного столкновения с Францией становилась все более осязаемой, что ставило вопрос об обеспечении безопасности недавно присоединенной территории. По точному определению Л. В. Суни, императору Александру I «предстояло в самые сжатые сроки продемонстрировать обывателям Финляндии, что в отличие от шведского периода их положение в составе Российского государства будет иметь целый ряд преимуществ, и это должно было удержать финляндцев от какой-либо оппозиции Санкт-Петербургу в случае международного кризиса»[1410].
Стоит отметить, что факт обращения российского императора к подобного рода ассамблеям хоть и был крайне необычен, но все-таки не уникален. За несколько десятилетий до этого схожую процедуру инициировала бабка императора Екатерина II в связи с открытием Уложенной комиссии, представлявшей собой, по сути, собрание сословных представителей. 30 июля 1767 г. во время церемонии открытия Уложенной комиссии, справедливо названной О. Омельченко «дополнительной „общественной“ коронацией» Екатерины II[1411], после торжественного шествия в Успенский собор Московского Кремля, литургии и подписания присяги депутаты были собраны во дворце. Здесь они были представлены императрице, а вице-канцлер А. М. Голицын произнес от лица государыни речь, в которой содержалось описание системы отношений между монархом и подданными. Екатерининская декларация представляла собой сочетание рассуждений об общественном договоре и призыва к депутатам выполнить свой долг с чистыми помыслами и в соответствии с божьими установлениями[1412]. Коммуникация государыни с депутатами была проведена через посредника. Вместе с тем во время чтения монаршего обращения Екатерина II присутствовала в зале[1413], а значит, у депутатов не оставалось сомнений, что фактически с ними говорила сама императрица.
Во время пребывания на сейме в Финляндии император Александр I повторил установки, нашедшие отражение в двух более ранних манифестах о «покорении» Финляндии (1808 г.), которые трактовали произошедшее в рамках классической парадигмы победившей стороны: мотивацией к столкновению выступало указание на необходимость обезопасить отечество, действия войск оценивались в категориях военной доблести, а итог событий был выражен в формулировке: «Страну сию, оружием Нашим… покоренную, Мы присоединяем отныне навсегда к Российской Империи»[1414]. Речь императора на сейме также прямо констатировала факт завоевания и «права, предоставленные… военным счастием»[1415]. К тому же в манифестах положение Финляндии в иерархии территорий империи не артикулировалось как особое: «Под сению престола Нашего покоются многочисленные народы… вступив в состав Империи Нашей, вы приобрели тем самым равные права с ними». Жителям объявлялось, что всякое стремление к «восстановлению шведского… владычества» повлечет за собой «неминуемую… гибель и разорение»[1416].
В отличие от речи в Варшаве 1818 г., которая вызвала в России многочисленные публикации в прессе и отклики – от бравурных до резко осуждающих, появление Александра I на Боргоском сейме и его выступление перед собравшимися менее чем за десятилетие до этого не вызвали сколько-нибудь существенного отклика у российской элиты. Выступление Александра на сейме в Финляндии не публиковалось в российских газетах. «Санкт-Петербургские ведомости» отметили лишь, что «от Финляндского сейма по предварительному назначению в городе Борго собравшегося здесь представлена была Государю Императору депутация для поднесения поздравления с благополучным Его Императорского Величества прибытием в Финляндию»[1417]. Равным образом присоединение к Великому княжеству Финляндскому в 1811 г. входившей с петровских времен в состав Российской империи «Старой Финляндии» (Выборгской губернии)[1418] не вызвало никакого протеста. Общественная реакция на
